Все стихи уильяма батлера йейтса. Григорий кружков. переводы из уильяма йейтса. союз и. журнал стороны света

Уильям Батлер Йейтс (Йитс, Йетс), ирландский поэт и драматург, родился в Дублине и был старшим из четырех детей. Его отец, Джон Батлер Йитс, сын протестантского священника, готовился к карьере адвоката, однако стал художником. Мать, урожденная Сюзан Поллексфен, впечатлительная, замкнутая женщина, происходила из семьи зажиточных торговцев и судовладельцев из Слайго, города на западе Ирландии.

Начальное образование Й. получил в лондонском районе Хаммерсмит, куда переехал из Ирландии его отец, чтобы продолжать занятия живописью. Посредственный ученик, к тому же чувствующий себя в огромном городе непривычно, Й. любил проводить летние каникулы в доме родителей матери в Слайго, «в самом дорогом для меня месте на земле», как писал позже поэт. Любовь к Слайго проявилась во многих стихотворениях И., а также в его автобиографическом романе «Джон Шерман» ("John Sherman", 1891).

В 1880 г. Йитсы возвращаются в Ирландию, и с 16 до 18 лет Уильям Батлер посещает среднюю школу в Дублине, а затем, проявив интерес к живописи, продолжает образование в художественной школе «Метрополитен скул ов арт». Стихи молодой человек начинает писать в 1882 г. под сильным влиянием Спенсера и Шелли, первые стихи начинающего поэта появляются тремя годами позже в «Дублин юниверсити ревью» ("Dublin University Review"). В том же году Й. принимает участие в создании Дублинского алхимического общества, занимающегося оккультными науками, которыми поэт будет интересоваться всю жизнь. Через два года, убедившись, что художник из него не выйдет, Й. оставляет художественную школу и вместе с семьей перебирается в 1887 г. в Лондон, а еще два года спустя, в 1889 г., выходит первая его книга «Странствия Оссиана и другие стихотворения» ("The Wanderings of Oisin and Other Poems"). Поэма «Странствия Оссиана», занимающая основное место в сборнике, навеяна мотивами ирландской мифологии, народного поэтического творчества.

С самого начала Й. стремится разработать такую философскую и эстетическую систему, в которой не было бы конфликта между искусством и природой, объяснить собственные противоречия тем, что он называл «неразрывностью существования». В своем желании пробудить ирландское самосознание поэт испытывает влияние Уильяма Блейка, Фридриха Ницше и Эмануэля Сведенборга. Излюбленным жанром молодого поэта была поэтическая драма. В этом жанре написана первая пьеса Й. «Графиня Кэтлин» ("The Countess Cathieen", 1892) - история знатной ирландки, которая продает душу ради спасения своих крестьян от голодной смерти. «Графиня Кэтлин», а также «Кэтлин, дочь Хулиэна» ("Cathleen m Houlihan", 1902), лучшая пьеса Й., были посвящены Мод Гонн, прославленной актрисе, красавице, общественной деятельнице, боровшейся за независимость Ирландии, с которой поэт встретился в 1889 г. Глубокое, сложное чувство к Мод Гонн вдохновило Й. на создание многих замечательных лирических стихотворений.

Важную роль в жизни поэта сыграла еще одна женщина, леди Августа Грегори, вдова военного, член Протестантской лиги мелкопоместного дворянства, в которую Й. вступил в 1896 г. Леди Грегори была заметной фигурой ирландского литературного возрождения, автором пьес, составителем сборников народных ирландских сказаний в собственной обработке, блестящим знатоком ирландской жизни, ее традиций и обычаев, что особенно восхищало Й., который часто гостил в Куле, ее имении в графстве Голуэй.

В 1896 г. в Париже Й. познакомился с молодым ирландским драматургом Джоном Миллингтоном Сингом, распознал в тогда еще мало кому известном, нуждающемся литераторе лирический и драматургический дар и уговорил вернуться в Ирландию и пожить среди ирландского крестьянства. Дружба Й. и Синга, их сотрудничество изменили весь ход развития ирландской литературы. Вдохновленный Й., Синг написал несколько необычайно колоритных пьес, которые своим живым разговорным языком и тщательно продуманной композицией в свою очередь оказали глубокое воздействие на творчество самого Й. В сборнике стихотворений «В семи лесах» ("In the Seven Woods", 1903) наглядно ощущается переход от выспренности «кельтского романтизма» ранних книг Й. к более сдержанному разговорному стилю.

В эти же годы Й., Синг и леди Грегори активно участвовали в создании ирландского национального театра и в 1906 г. возглавили Дублинский театр аббатства. В это время Й. совмещает организационную работу в театре со сбором средств, сочинением и постановкой пьес, продолжает писать стихи в 1914 г. выходит программный сборник Й. «Ответственность» ("Responsibilities"), ставший поворотным моментом в эволюции поэта В 1913 г. в письме отцу, эмигрировавшему в Нью-Йорк, Й. писал «Я много работаю над самовыражением, стараюсь, чтобы язык моих книг был одновременно естественным и приподнятым - чтобы читающий вслух ощутил присутствие человека думающего и чувствующего».

В 10...20-е гг. в Англии и в Ирландии имя Й. упоминается наряду с такими литературными знаменитостями, как Оскар Уайльд, Джеймс Джойс и Эзра Паунд Осенью 1913 г. Паунд работает неофициальным секретарем Й. и одновременно редактирует переводы японских пьес «Нею», изысканность которых ощущается в сборнике пьес Й. «Четыре пьесы для танцовщиц» ("Four Plays for Dancers", 1921).

Во время Ирландского восстания 1916 г. Й. находился в Англии; героизм, жертвенность повстанцев произвели на него огромное впечатление, однако поэт был шокирован жестокостью и ограниченностью тех, кто выступил от имени Ирландии. В следующем сборнике «Дикие лебеди в Куле» ("The Wild Swans at Coole", 1919) Й. «делает упор на людях и на тех действиях, в которых проявляется их личность», - писал ирландский литературовед Денис Донахью. «Его стихи обращаются непосредственно к нам, к нашему чувству ответственности... Й. признает человеческую ограниченность и пытается, насколько это возможно, с ней примириться», заключает Донахью.

Через год Й. становится сенатором только что созданного Ирландского свободного государства, а в 1923 г. удостаивается Нобелевской премии по литературе «за вдохновенное поэтическое творчество, передающее в высокохудожественной форме национальный дух». Представитель Шведской академии Пер Хальстрем, назвав Й. «центральной фигурой кельтского возрождения», заметил: «Он достиг того, что удается лишь немногим поэтам сохранить связь со своим народом, будучи при этом изысканнейшим художником».

В Нобелевской лекции «Ирландское драматическое искусство» ("The Irish Dramatic Movement") Й. напомнил, с какой целью был создан Дублинский театр аббатства. Отметив, что жизнь ирландского крестьянства всегда оставалась для него источником вдохновения, поэт заявил: «Нам вдруг открылся древний мир с его неуемным воображением и любовью к увлекательным историям, сильным мужчинам и красивым женщинам». В лекции Й. отдал также дань уважения своим соотечественникам Сингу, который умер в 1909 г., и леди Грегори: «Когда я получил из рук вашего короля высокую награду Шведской академии, я подумал, что справа от меня должен был бы стоять молодой человек, которого давно уже нет в живых, а слева - женщина преклонных лет, которая, по счастью, находится в добром здравии».

Последние 15 лет жизни Й. пользовался славой национального ирландского поэта. Несмотря на частые болезни, в эти годы им создаются произведения, отмеченные большой страстью, незаурядными мастерством и фантазией: таковы сборники «Башня» ("The Tower", 1928) и «Винтовая лестница и другие стихотворения» ("The Winding Stair and Other Poems", 1933). В 1917 г. Й. женился на молодой англичанке Джорджиане Хайд-Лиз, у них было двое детей. Жена помогала поэту в работе над книгой «Видение» ("Vision", 1925, переиздание 1937), мистическим толкованием истории и психологии. В эти годы Й. много путешествует - Соединенные Штаты, Франция, Италия, Майорка, что находит отражение в поздних стихах поэта, еще более упрочивших его авторитет.

И. умер после непродолжительной болезни в местечке Кап-Мартен, на Французской Ривьере, куда он приехал, чтобы спастись от суровой ирландской зимы, и был похоронен в Рокбрюне, а в 1948 г., в соответствии с волей поэта, высказанной им в его поэтическом завещании стихотворении «Под Бен-Булбеном» ("Under Ben Bulben"), останки Й. были перевезены в Ирландию и перезахоронены в Драмклиффе, под Слайго.

Помимо Нобелевской премии, Й. получил почетные степени белфастского Королевского колледжа, дублинского Тринити-колледжа. Оксфордского и Кембриджского университетов. Ежегодная Международная летняя школа имени Йитса в Слайго, созданная в 1960 г., ставит целью изучение его произведений.

По мнению большинства критиков, Й. является самым крупным ирландским поэтом, а Т.С. Элиот назвал его даже «величайшим поэтом нашего времени...». Биограф И., американский исследователь Ричард Эллманн, писал: «Благодаря преданности своему призванию и отказу от безмятежной жизни, на которую он по возрасту и заслугам имел полное право, Й. прожил несколько жизней, неотделимых от развития поэзии и становления современного человека». Ирландский поэт Шеймас Хини в своей лекции в 1978 г. сказал: «Кроме всего прочего, Й. напоминает нам, что искусство создано Богом и что без искусства развитие цивилизации невозможно».

Йейтс Уильям Батлер Когда ты состаришься

И горевала высоко в горах,

ПАРАД-АЛЛЕ
I

Где взять мне тему? В голове – разброд,
За целый месяц – ни стихотворенья.
А может, хватит удивлять народ?
Ведь старость – не предмет для обозренья.
И так зверинец мой из года в год
Являлся каждый вечер на арене:
Шут на ходулях, маг из шапито,
Львы, колесницы – и Бог знает кто.

Осталось вспоминать былые темы:
Путь Ойсина в туман и буруны
К трем заповедным островам поэмы,
Тщета любви, сражений, тишины;
Вкус горечи и океанской пены,
Подмешанный к преданьям старины;
Какое мне до них, казалось, дело?
Но к бледной деве сердце вожделело.
Потом иная правда верх взяла.
Графиня Кэтлин начала мне сниться;
Она за бедных душу отдала,-
Но Небо помешало злу свершиться.
Я знал: моя любимая могла
Из одержимости на все решиться.
Так зародился образ – и возник
В моих мечтах моей любви двойник.
А там – Кухулин, бившийся с волнами,
Пока бродяга набивал мешок;
Не тайны сердца в легендарной раме -
Сам образ красотой меня увлек:
Судьба героя в безрассудной драме,
Неслыханного подвига урок.
Да, я любил эффект и мизансцену,-
Забыв про то, что им давало цену.

А рассудить, откуда все взялось -
Дух и сюжет, комедия и драма?
Из мусора, что век на свалку свез,
Галош и утюгов, тряпья и хлама,
Жестянок, склянок, бормотаний, слез,
Как вспомнишь все, не оберешься срама.
Пора, пора уж мне огни тушить,
Что толку эту рухлядь ворошить!
***

ПЛАТЬЕ ДЛЯ ПЕСЕНКИ

Шил для песенки платье
Не из кружев и лент,
А из древних заплачек
И старинных легенд.
Будешь, песенка, – дама
В долгом платье до пят…
Но смотрю – дураками
Унесен твой наряд.
Не горюй, моя песня,
Что дурак с барышом,
Ведь куда как прелестней
Щеголять голышом.

КОГДА ТЫ СОСТАРИШЬСЯ

Когда-нибудь старушкою седой
Откроешь книгу, сядешь у огня, -
Мои стихи! – и вспомнишь про меня,
И вспыхнет взгляд твой, нежный и живой.
Ты прелестью своей в сердцах мужских
Рождала бури, свет и темноту.
Но кто заметил странницы мечту
И скорбный лик, открывшийся на миг?
В камине жар, как догоревший мост.
Ты вспомнишь, как Любовь ушла в слезах
И горевала высоко в горах,
Лицом зарывшись в мириады звезд.

Молитва на старость

Помилуй Бог чтоб взять и запеть:
Песне надобен лоск,
Над совершенством строчки скрипеть
Должен и костный мозг.
Будут носиться со стариком,
Почет ему воздавать…
Только не лучше ли дураком
Песни мне распевать?
Молю (не словесной моды крик,
Душу я отдаю!),
Пусть я непутевый буду старик,
Влюбленный в песню свою.

Поэт меЧтает о небесном шелке

Когда б раздобыл я шелку с небес,
Затканного лучом золотым,
Чтоб день, и тень, и заря с небес
Отливали в нем синим и золотым, -
Его разостлал бы, чтоб ты прошла.
Но все богатство мое в мечте;
Мечту расстилаю, чтоб ты прошла,
Любимая, бережно по моей мечте.

Когда ты клЯтвы не сдержала
Других, когда ты клятвы не сдержала,
Других я заводил себе подруг.
Но если злобное грозит мне жало,
Но если сон смыкает сладкий круг,
Но если пью проклятое вино, -
Твое лицо мне видится одно.
***
МУДРОСТЬ ПРИХОДИТ В СРОК

Не в кроне суть, а в правде корневой;
Весною глупой юности моей
Хвалился я цветами и листвой;
Пора теперь усохнуть до корней.
Одному поэту, который предлагал мне
похвалить весьма скверных поэтов,
его и моих подражателей
Ты говоришь: ведь я хвалил других
За слово точное, за складный стих.
Да, было дело, и совет неплох;
Но где тот пес, который хвалит блох?
***
НЕ ОТДАВАЙ ЛЮБВИ ВСЕГО СЕБЯ

Не отдавай любви всего себя;
Тот, кто всю душу дарит ей, любя,
Неинтересен женщине – ведь он
Уже разгадан и определен.
Любовь занянчить – значит умертвить;
Ее очарованье, может быть,
В том, что непрочно это волшебство.
О, никогда не отдавай всего!
Запомни, легче птичьего пера
Сердца любимых, страсть для них игра.
В игре такой беспомощно нелеп,
Кто от любви своей и глух, и слеп.
Поверь тому, что ведает финал:
Он все вложил в игру – и проиграл.
***
Тяжелый труд страсти.

Когда из рая льются пламенные звуки
И страсть бессмертная теснит земную грудь,
Сердца истощены, уязвлены и путь
Наполнен горечью, пылают в ранах руки,
Жжет губка с уксусом, цветы у струй Кедрона;
Склонясь, мы волосы распустим на весу
В их легкий аромат, в тяжелую росу,
Надежды ропот, страсти пылкой стоны.
***
Образы.

Что если я скажу, -
Оставь ума игру?
Есть лучшее занятье
Под солнцем на ветру.
Я не скажу, езжай
До Рима иль Москвы.
Брось труд свой кропотливый
И Музу позови.
Ищи картины те,
Где мир во всей красе:
Девица или львица,
Иль ягода в росе.
Взгляни на небосвод,
На вольных птиц полет,
Отдайся власти чувства
И Муза запоет.
***
Первая любовь.

Хотя любима, как луна,
Красот убийственных среди,
Она ходила и краснела,
И попадалась на пути,
Пока не понял: это тело -
Сплошное сердце во плоти.
Но лишь коснулся я груди,
Нашел я камень там на дне,
Чего я только ни пытался -
Все было не под силу мне,
Ведь каждая рука – безумец,
Что сонно бродит по луне.
Ее улыбкою сражен,
Я оставался, как дурак,
Туда-сюда, как заведенный,
Бродить без мысли просто так -
Вот так блуждают в небе звезды,
Когда луна плывет во мрак.
***
Сказала госпожа певцу:
"Для нас – один исход,
Любовь, когда ей пищи нет,
Зачахнет и умрет.
Коль вы разлюбите меня,
Кто песню мне споет?
Ангел милый, ангел милый!
Не зажигайте в спальне свет,-
Сказала госпожа,-
Чтоб ровно в полночь я могла
Приникнуть к вам, дрожа.
Пусть будет мрак, ведь для меня
Позор острей ножа".
Ангел милый, ангел милый!
"Я втайне юношу люблю,
Вот вся моя вина,-
Так верной горничной своей
Поведала она,-
Я без него не в силах жить,
Без чести – не должна.
Ангел милый, ангел милый!
Ты ночью ляжешь рядом с ним,
Стянув с себя наряд,
Ведь разницы меж нами нет,
Когда уста молчат,
Когда тела обнажены
И свечи не горят".
Ангел милый, ангел милый!
Не скрипнул ключ, не взлаял пес
В полночной тишине.
Вздохнула леди: "Сбылся сон,
Мой милый верен мне".
Но горничная целый день
Бродила как во сне.
Ангел милый, ангел милый!
"Пора, друзья! Ни пить, ни петь
Я больше не хочу.
К своей любимой,- он сказал,-
Теперь я поскачу.
Я должен в полночь ждать ее
Впотьмах, задув свечу".
Ангел милый, ангел милый!
"Нет, спой еще,- воскликнул друг,-
Про жгучий, страстный взор!"
О, как он пел! – такого мир
Не слышал до сих пор.
О, как он мчался в эту ночь -
Летел во весь опор!
Ангел милый, ангел милый!
Но в яму конь попал ногой
От замка в ста шагах,
И оземь грянулся певец
У милой на глазах.
И мертвой пала госпожа,
Воскликнув только: "Ах!"
Ангел милый, ангел милый!
Служанка на могилу к ним
Ходила много лет
И посадила два куста -
Горячий, алый цвет;
Так розами сплелись они,
Как будто смерти нет.
Ангел милый, ангел милый!
В последний час к ее одру
Священник призван был.
Она покаялась во всем,
Собрав остаток сил.
Все понял добрый человек
И грех ей отпустил.
Ангел милый, ангел милый!
Похоронили верный прах
При госпоже, и что ж? -
Теперь там три куста растут,
В цветущих розах сплошь.
Польстишься ветку обломать -
Где чья, не разберешь.
Ангел милый, ангел милый!

ТРИУМФ ЖЕНЩИНЫ

Я любила дракона, пока ты ко мне не пришел,
Потому что считала любовь неизбежной игрой;
Соблюдать ее правила, кажется, труд не тяжел, -
Но бывает занятно и даже приятно порой
Скуку будней развеять, блеснув загорелым плечом,
Скоротать полчаса за одной из невинных забав.
Но ты встал средь змеиных колец с обнаженным мечом;
Я смеялась, как дура, сперва ничего не поняв.
Но ты змея сразил и оковы мои разорвал,
Легендарный Персей иль Георгий, отбросивший щит.
И в лицо нам, притихшим, ревет налетающий шквал,
И волшебная птица над нами в тумане кричит.

***
Добудь себе сто сундуков добра,
Купайся у признанья в резком свете,
Гальванизируй дни и вечера,-
Но на досуге поразмысль над этим:
Прелестных женщин манит мишура,
Хотя наличные нужней их детям;
А утешенья, сколько ни живи,
Не обретешь ни в детях, ни в любви.
Так вспомни, что дорога коротка,
Пора готовиться к своей кончине
И этой мысли после сорока
Все подчинить, чем только жив отныне:
Да не размечет попусту рука
Твоих трудов и дней в летейской тине;
Так выстрой жизнь, чтобы в конце пути,
Смеясь и торжествуя, в гроб сойти.

Полвека – славный перевал;
Я в лондонском кафе читал,
Поглядывая из угла;
Пустая чашка и журнал
На гладком мраморе стола.
Я на толпу глядел – и вдруг
Так озарилось все вокруг,
Сошла такая благодать,
Что пять каких-нибудь минут
Я сам бы мог благословлять.

Скользит ли солнца теплый луч
По облачной листве небес,
Или месяц из-за туч
Серебрит озерный плёс,-
Никакой не в радость вид:
Так совесть гнет меня и бременит.
Все, что я по дурости сболтнул
Ил сделал невпопад,
Все, что хотел, но не дерзнул
Много лет тому назад,-
Вспоминаю сквозь года
И, как от боли, корчусь от стыда.

Внизу синели жилы рек,
Плыл над долиной жатвы звон,
Когда владыка Джу изрек,
Стряхнув с поводьев горный снег:
Какой-то город средь степей
Возник – Дамаск иль Вавилон;
И, белых придержав коней,
Воскликнул грозный царь царей:
"Да минет это все, как сон!"
Две ветви – солнца и луны -
Произрастают испокон
Из сердца, где ютятся сны.
О чем все песни сложены?
"Да минет это все, как сон!"

Душа. Оставь мечты, верь в истину простую.
Сердце. Но где же тему песен обрету я?
Душа. Исайи угль! что может быть желанней?
Сердце. Есть девственней огонь и первозданней!
Душа. Один есть путь, к спасению пригодный.
Сердце. Что пел Гомер – не грех ли первородный?

Неужто нам, фон Гюгель, не по пути – при том,
Что оба мы святыни чтим и чудо признаем?
Святой Терезы телеса, нетленны и чисты,
Сочатся амброю густой из-под резной плиты,
Целительным бальзамом… Не та ли здесь рука
Трудилась, что когда-то фараона облекла
В пелены благовоний? Увы! я был бы рад
Христианином истым стать, уверовать в догмат,
Столь утешительный в гробу; но мой удел иной,
Гомера некрещеный дух – вот мой пример честной.
Из мощи – сласть, сказал Самсон, на выдумки горазд;
Ступай же прочь, фон Гюгель, и Господь тебе воздаст!

СОЖАЛЕЮ О СКАЗАННОМ СГОРЯЧА

Я распинался пред толпой,
Пред чернью самою тупой;
С годами стал умней.
Но что поделать мне с душой
Неистовой моей?
Друзья лечили мой порок,
Великодушия урок
Я вызубрил уже;
Но истребить ничем не смог
Фанатика в душе.
Мы все – Ирландии сыны,
Ее тоской заражены
И горечью с пелён.
И я – в том нет моей вины -
Фанатиком рожден.
***
EGO DOMINUS TUUS

Hic. На берегу ручья, в тени от башни,
Оставив лампу в комнате гореть
Перед раскрытой книгой, принесенной
Робартисом, ты бродишь под луной,
Как юноша безумный, и, томясь
В плену иллюзий, чертишь на песке
Таинственные знаки.
Ille. Я ищу
В себе свой новый образ – антипода,
Во всем несхожего со мною прежним.
Hic. А лучше бы искать в себе – себя.
Ille. Вот в чем распространенная ошибка.
Нас мнительный одолевает зуд,
И мы теряем прежнюю беспечность.
Перо ли выбрав, кисть или резец,
Мы только критики, полуартисты,
Творенья наши робки, смутны, бледны,
Зависимы от публики.
Hic. И все же
Дант, величайший гений христианства,
Сумел так полно выразить себя,
Что впалый лик его запечатлелся
В сердцах сильней, чем все иные лики,
За исключением Христа.
Ille. Себя ли
Он выразил, в конце концов? Иль жажда,
Его снедавшая, была тоской
По яблоку на самой дальней ветке?
Возможно ли, чтоб этот призрак был
Тем смертным, о котором пишет Гвидо?
Я думаю, он выбрал антипода,
Присвоив образ, что взирал со скал
На пыльные палатки бедуинов -
Лик идола, клонящегося набок
Средь щебня и верблюжьего дерьма.
И впрямь, он резал самый твердый камень.
Ославлен земляками за беспутство,
Презренный, изгнанный и осужденный
Есть горький хлеб чужбины, он нашел
Непререкаемую справедливость,
Недосягаемую красоту.
Hic. Но есть поэты и другого рода,
В их песнях не трагический разлад,
А радость жизни. Вдохновляясь ею,
Они поют о счастье.
Ille. Жизнелюбы
Порой поют, но больше копошатся,
Приобретая деньги, славу, вес.
И кто из них писатель, кто художник -
Неважно; главное для них – возня,
Жужжанье мухи в блюдечке с вареньем.
Гражданственный поэт морочит ближних,
Сентиментальный лирик – сам себя,
Искусство же есть видение мира.
Какой барыш на свете может ждать
Того, кто, пошлый сон стряхнув, узрел
Распад и безысходность?
Hic. И однако
Никто не станет отрицать, что Китс
Любил людей и радовался жизни.
Ille. В стихах; а в глубине души – кто знает?
Я представляю мальчугана, носом
Прилипшего к стеклу конфетной лавки;
Ведь он сошел в могилу, не насытив
Ни алчных чувств, ни влюбчивого сердца.
Болезненный и нищий недоучка,
Сын конюха, с рожденья обделенный
Богатством, он роскошествовал в грезах
И расточал слова.
Hic. Зачем ты бросил
Раскрытый том и бродишь тут, чертя
Фигуры на песке? Ведь мастерство
Дается лишь усидчивым трудом,
И стиль оттачивают подражаньем.
Ille. Затем, что я ищу не стиль, а образ.
Не в многознанье – сила мудрецов,
А в их слепом, ошеломленном сердце.
Зову таинственного пришлеца,
Который явится сюда, ступая
По мокрому песку,- схож, как двойник,
Со мной, и в то же время – антипод,
Полнейшая мне противоположность;
Он встанет рядом с этим чертежом
И все, что я искал, откроет внятно,
Вполголоса – как бы боясь, чтоб галки,
Поднявшие базар перед зарей,
Не разнесли по миру нашей тайны.

ФАЗЫ ЛУНЫ

Старик прислушался, взойдя на мост;
Он шел со спутником своим на юг
Ухабистой дорогой. Их одежда
Была изношена, и башмаки
Облипли глиной, но шагали ровно
К какому-то далекому ночлегу.
Луна взошла… Старик насторожился.
Ахерн. Что там плеснуло?
Робартис. Выдра в камышах;
Иль водяная курочка нырнула
С той стороны моста. Ты видишь башню?
Там свет в окне. Он все еще читает,
Держу пари. До символов охоч,
Как все его собратья, это место
Не потому ль он выбрал, что отсюда
Видна свеча на той старинной башне,
Где мильтоновский размышлял философ
И грезил принц-мечтатель Атанас,-
Свеча полуночная – символ знанья,
Добытого трудом. Но тщетно он
Сокрытых истин ищет в пыльных книгах,
Слепец!
Ахерн. Ты знаешь все, так почему бы
Тебе не постучаться в эту дверь
И походя не обронить намека? -
Ведь сам не сможет он найти ни крошки
Того, что для тебя – насущный хлеб.
Робартис. Он обо мне писал в экстравагантном
Эссе – и закруглил рассказ на том,
Что, дескать, умер я. Пускай я умер!
Ахерн. Спой мне о тайнах лунных перемен:
Правдивые слова звучат, как песня.
Робартис. Есть ровно двадцать восемь фаз луны;
Но только двадцать шесть для человека
Уютно-зыбких, словно колыбель;
Жизнь человеческая невозможна
Во мраке полном и при полнолунье.
От первой фазы до средины диска
В душе царят мечты, и человек
Блажен всецело, словно зверь иль птица.
Но чем круглей становится луна,
Тем больше в нем причуд честолюбивых
Является, и хоть ярится ум,
Смиряя плеткой непокорность плоти,
Телесная краса все совершенней.
Одиннадцатый минул день – и вот
Афина тащит за власы Ахилла,
Повержен Гектор в прах, родится Ницше:
Двенадцатая фаза – жизнь героя.
Но прежде чем достигнуть полноты,
Он должен, дважды сгинув и вокреснув,
Бессильным стать, как червь. Сперва его
Тринадцатая фаза увлекает
В борьбу с самим собой, и лишь потом,
Под чарами четырнадцатой фазы,
Душа смиряет свой безумный трепет
И замирает в лабиринтах сна!
Ахерн. Спой до конца, пропой о той награде,
Что этот путь таинственный венчает.
Робартис. Мысль переходит в образ, а душа -
В телесность формы; слишком совершенны
Для колыбели перемен земных,
Для скуки жизни слишком одиноки,
Душа и тело, слившись, покидают
Мир видимостей.
Ахерн. Все мечты души
Сбываются в одном прекрасном теле.
Робартис. Ты это знал всегда, не так ли?
Ахерн. В песне
Поется дальше о руках любимых,
Прошедших боль и смерть, сжимавших посох
Судьи, плеть палача и меч солдата.
Из колыбели в колыбель
Переходила красота, пока
Не вырвалась за грань души и тела.
Робартис. Кто любит, понимает это сердцем.
Ахерн. Быть может, страх у любящих в глазах -
Предзнание или воспоминанье
О вспышке света, о разверстом небе.
Робартис. В ночь полнолунья на холмах безлюдных
Встречаются такие существа,
Крестьяне их боятся и минуют;
То отрешенные от мира бродят
Душа и тело, погрузясь в свои
Лелеемые образы,- ведь чистый,
Законченный и совершенный образ
Способен победить отъединенность
Прекрасных, но пресытившихся глаз.
На этом месте Ахерн рассмеялся
Своим надтреснутым, дрожащим смехом,
Подумав об упрямом человеке,
Сидящем в башне со свечой бессонной.
Робартис. Пройдя свой полдень, месяц на ущербе.
Душа дрожит, кочуя одиноко
Из колыбели в колыбель. Отныне
Переменилось все. Служанка мира,
Она из всех возможных избирает
Труднейший путь. Душа и тело вместе
Приемлют ношу.
Ахерн. Перед полнолуньем
Душа стремится внутрь, а после – в мир.
Робартис. Ты одинок и стар и никогда
Книг не писал: твой ум остался ясен.
Знай, все они – купец, мудрец, политик,
Муж преданный и верная жена -
Из зыбки в зыбку переходят вечно -
Испуг, побег – и вновь перерожденье,
Спасающее нас от снов.
Ахерн. Пропой
О тех, что, круг свершив, освободились.
Робартис. Тьма, как и полный свет, их извергает
Из мира, и они парят в тумане,
Перекликаясь, как нетопыри;
Желаний лишены, они не знают
Добра и зла и торжества смиренья;
Их речи – только восклицанья ветра
В кромешной мгле. Бесформенны и пресны,
Как тесто, ждущее печного жара,
Они, что миг, меняют вид.
Ахерн. А дальше?
Робартис. Когда же перемесится квашня
Для новой выпечки Природы,- вновь
Возникнет тонкий серп – и колесо
Опять закружится.
Ахерн. Но где же выход?
Спой до конца.
Робартис. Горбун, Святой и Шут
Идут в конце. Горящий лук, способный
Стрелу извергнуть из слепого круга -
Из яростно кружащей карусели
Жестокой красоты и бесполезной,
Болтливой мудрости – начертан между
Уродством тела и души юродством.
Ахерн. Когда б не долгий путь, нам предстоящий,
Я постучал бы в дверь, встал у порога
Под балками суровой этой башни,
Где мудрость он мечтает обрести,-
И славную бы с ним сыграл я шутку!
Пусть он потом гадал бы, что за пьяный
Бродяга заходил, что означало
Его бессмысленное бормотанье:
"Горбун, Святой и Шут идут в конце,
Перед затменьем". Голову скорей
Сломает он, но не откроет правды.
Он засмеялся над простой разгадкой
Задачи, трудной с виду,- нетопырь
Взлетел и с писком закружил над ними.
Свет в башне вспыхнул ярче и погас.
***
Йейтс Уильям Батлер

(1865-06-13 ) Место рождения:

Сандимаунт , Дублин , Ирландия

Дата смерти:

28 января (1939-01-28 ) (73 года)

Место смерти:

Ментона

Гражданство (подданство):

Ирландия

Род деятельности:

поэт , драматург

Язык произведений:

английский

Премии: Награды:

в Викитеке Файлы на Викискладе Цитаты в Викицитатнике

Статьи о герметизме
Источники мудрости мира Алхимия · Астрология · Теургия Герметические движения Связанные темы Герметическая каббала · Таро в эзотерической традиции Последователи учения Джон Ди Уильям Йейтс Парацельс Алессандро Калиостро Джордано Бруно Мартинес де Паскуалис Сэмуэль Лиддел Мазерс Франц Бардон Роберт Фладд Фулканелли Макс Гендель

Биография

В 1885 году Йейтс познакомился с Джоном О’Лири, членом ирландского тайного общества «фениев» , после многолетнего заключения и изгнания вернувшимся в Дублин. Под влиянием нового знакомого Йейтс начинает писать стихи и статьи в патриотическом ключе, в его поэтике появляются многочисленные образы древнеирландской кельтской культуры.

Также рано проявился интерес Йейтса к оккультизму . Ещё в художественной школе он познакомился с Джорджем Расселом , впоследствии известным поэтом и оккультистом, писавшим под псевдонимом А. Е. Они и ещё несколько человек основали Герметическое общество для изучения магии и восточных религий под председательством Йейтса. В середине 1880-х годов он ненадолго присоединился к теософскому обществу , но вскоре разочаровался в нём.

30 января 1889 года Йейтс познакомился с Мод Гонн , которая стала его любовью на долгое время. Она была деятельным участником движения Ирландии за независимость, и вовлекла Йейтса в политическую борьбу. Не оставлял Йейтс и своего увлечения оккультными дисциплинами, так, в 1890 году он вступил в Орден Золотой Зари , основанный незадолго до этого его знакомым Мак-Грегором Мэтерсом .

В 1899 году вышел стихотворный сборник Йейтса «Ветер в камышах», по мнению критики, главное достижение раннего этапа его творчества. Образный ряд поэзии Йейтса в это время насыщен персонажами кельтской мифологии и фольклора. Йейтс получает репутацию певца «кельтских сумерек», времени упадка национальной культуры Ирландии, ищущего силы лишь в возрождении забытого наследия прошлого.

Начало двадцатого века ознаменовалось повышенным интересом Йейтса к театру. Он принимает активное участие в работе первого ирландского национального театра «Театра Аббатства », чьим многолетним директором он вскоре становится. Йейтс пишет несколько пьес, на стилистику которых заметное влияние оказал японский театр Но . В это же время Йейтс знакомится с начинающим тогда поэтом-модернистом Эзрой Паундом , оказавшим определённое влияние на стилистику Йейтса.

Весной 1917 года Йейтс купил свою знаменитую «башню», много раз упомянутую в его позднем творчестве как символ традиционных ценностей и духовного развития. Это усадьба с заброшенной нормандской сторожевой башней, находящаяся в ирландском графстве Голуэй . Он прикладывает много сил для того, чтобы сделать из этого полуразрушенного сооружения своё родовое гнездо. Ведь осенью того же 1917 года он наконец женится. Брак с двадцатипятилетней Джорджи Хайд-Лиз оказался удачным, у пары было двое детей: сын и дочь.

В 1923 году Йейтсу была присуждена Нобелевская премия по литературе .

Йейтс не оставляет своего увлечения оккультизмом. В 1925 году выходит плод его многолетних размышлений на тему - книга «Видение», в которой он связывает этапы развития человеческого духа с фазами Луны. В более зрелом возрасте Йейтс переживает второе рождение как поэт, и выпускает два стихотворных сборника, являющихся вершиной его творческого развития - это «Башня» (1928) и «Винтовая лестница» (1933).

Умер в отеле в Ментоне, Франция в 1939. Похоронен был также во Франции, но в 1948 его прах был перевезен в Ирландию и перезахоронен в небольшой деревушке Драмклиф, на берегу залива Слайго.

Творчество

Ранние произведения Йейтса проникнуты мотивами кельтского фольклора и характеризуются неоромантическим стилем, заметно влияние оккультизма . Ряду произведений (в их числе пьеса «Кэтлин, дочь Холиэна») не чужды политически-национальные тенденции.

Его первое значительное произведение «The Island of Statues» (Остров статуй), фантастическая поэма, которая никогда не печаталась повторно при жизни автора и не была включена в сборник стихов, так как была чересчур длинной, по мнению автора.

Первый сборник его стихов, «Странствия Ойсина» («The Wanderings of Oisin»), вышел в 1889 году . Книга насыщена непонятными кельтскими названиями и необычными повторениями, а ритм стихов меняется во всех трех разделах. Книга написана на основе ирландской мифологии, а также имеет влияние работ Сэмюеля Фергюсона и поэтов Прерафаэлитов. У поэта ушло два года для написания этой работы. Её темой является обращение жизни созерцательной к жизни деятельной.

В том же году вышла его книга по фольклору Ирландии, «Волшебные и народные сказки», с примечаниями, составленными Йейтсом на основании собственных его исследований в западной Ирландии.

В этот период автор особенно увлекался поэтическими драмами, результатом стала написанная в стихах драма «Графиня Кэтлин» («The Countess Kathleen», 1892). Эта драма рассказывает о самопожертвовании ирландской графини ради спасения от голода крестьян.

В сборник «В семи лесах» («In the Seven Woods», 1903) вошли стихотворения, написанные главным образом на темы из ирландского эпоса. Примечательно, что начиная с этого сборника, прослеживается переход от напыщенных форм к более разговорному стилю.

Другие наиболее важные его сочинения:

• «Кельтские сумерки» («The Celtic Twilight», 1893), собрание статей об ирландском фольклоре;
• «Страна, желанная сердцу» («The Land of Hearts Desire»), пьеса в стихах (1894);
• «A Book of Irish Verses» (1895), антология ирландских баллад;
• «Стихотворения» («Poems», 1895);
• «Тайная роза» («The Secret Rose», 1897), собрание сказок, оригинальных и переделанных из народных ирландских, написанных в высшей степени изящной прозой;
• «Ветер в камышах» («The Wind among the Reeds», 1899), поэма;
• «The Shadowy waters» (1900), поэма, позже переделанная в драму;
• «Ideas of Good and Evil» (1903), собрание статей;

Одно из самых знаменитых стихотворений Йейтса «Пасха 1916 года» посвящено Пасхальному восстанию , с рядом казнённых или изгнанных руководителей которого Йейтс был связан лично, и сопровождается рефреном: «Родилась ужасная красота» (A terrible beauty is born ). Один из центральных мотивов его лирики - трагическая любовь к Мод Гонн , ирландской революционерке.

После Первой мировой войны и гражданской войны в Ирландии Йейтс меняет поэтику; в его поздней лирике - трагические историософские и культурные образы, стилистика заметно усложняется.

В сборнике «Дикие лебеди в Куле» («The wild swans at Coole», 1919) автор сосредотачивает внимание на действенных людях, чья воля способна менять мир и проявлять их личность.

Увлекшись спиритизмом Йейтс пишет книгу «Видения» («Vision», 1925), в которой толкует исторические и психологические моменты с мистической точки зрения.

Йейтс писал в символистском стиле, используя непрямые символы и символистические структуры. Слова, которые использует Йейтс, помимо особенного значения представляют и абстрактные мысли, которые кажутся более важными. Использование им символов всегда носит физический характер, что представляет и прямое и другое, не материальное, вневременное понятие. В то время, когда модернисты использовали свободное стихосложение, Йейтс придерживался традиционных форм. К этому, среднему, периоду его творчества принадлежат «Responsibilities» и «The Green Helmet».

.

Йейтс У. Б. Избранное / Пер. Г. Кружкова ; на англ. языке с параллельным русским текстом. - М. : Радуга, 2001.

Йейтс У. Б. Плавание в Византию / Перевод Г. Кружкова. - СПб.: Азбука-классика, 2007.

Йейтс У. Б. Винтовая лестница. - М. : Книжный клуб Книговек, 2012. - (Поэты в стихах и прозе).

Йейтс У. Б. Избранное / Перевод Г. Кружкова. - М. : Эксмо, 2012. - (Золотая б-ка поэзии).

Йейтс У. Б. Ястребиный источник / Перевод Г. Кружкова. - СПб. : Азбука-классика, 2014.

Йейтс У. Б. Стихотворения / Перевод и составление Г. Кружкова. - М. : Текст, 2015 - 445 с. (Серия «Билингва» - с параллельным английским текстом). - ISBN 978-5-7516-1284-9.

Издания на русском языке

Литература

Ссылки

Биография

В 1885 году Йейтс познакомился с Джоном О’Лири, членом ирландского тайного общества «фениев» , после многолетнего заключения и изгнания вернувшимся в Дублин. Под влиянием нового знакомого Йейтс начинает писать стихи и статьи в патриотическом ключе, в его поэтике появляются многочисленные образы древнеирландской кельтской культуры.

Также рано проявился интерес Йейтса к оккультизму . Ещё в художественной школе он познакомился с Джорджем Расселом , впоследствии известным поэтом и оккультистом, писавшим под псевдонимом А. Е. Они и ещё несколько человек основали Герметическое общество для изучения магии и восточных религий под председательством Йейтса. В середине 1880-х годов он ненадолго присоединился к Теософскому обществу , но вскоре разочаровался в нём.

30 января 1889 года Йейтс познакомился с Мод Гонн , которая стала его любовью на долгое время. Она была деятельным участником движения Ирландии за независимость, и вовлекла Йейтса в политическую борьбу. Не оставлял Йейтс и своего увлечения оккультными дисциплинами, так, в 1890 году он вступил в Орден Золотой зари, основанный незадолго до этого его знакомым Мак-Грегором Мэтерсом .

В 1899 году вышел стихотворный сборник Йейтса «Ветер в камышах», по мнению критики, главное достижение раннего этапа его творчества. Образный ряд поэзии Йейтса в это время насыщен персонажами кельтской мифологии и фольклора. Йейтс получает репутацию певца «кельтских сумерек», времени упадка национальной культуры Ирландии, ищущего силы лишь в возрождении забытого наследия прошлого.

Начало двадцатого века ознаменовалось повышенным интересом Йейтса к театру. Он принимает активное участие в работе первого ирландского национального театра « Театра Аббатства », чьим многолетним директором он вскоре становится. Йейтс пишет несколько пьес, на стилистику которых заметное влияние оказал японский театр Но . В это же время Йейтс знакомится с начинающим тогда поэтом-модернистом Эзрой Паундом , оказавшим определённое влияние на стилистику Йейтса.

Весной 1917 года Йейтс купил свою знаменитую «башню», много раз упомянутую в его позднем творчестве как символ традиционных ценностей и духовного развития. Это усадьба с заброшенной нормандской сторожевой башней, находящаяся в ирландском графстве Голуэй . Он прикладывает много сил для того, чтобы сделать из этого полуразрушенного сооружения своё родовое гнездо. Ведь осенью того же 1917 года он наконец женится. Брак с двадцатипятилетней Джорджи Хайд-Лиз оказался удачным, у пары было двое детей: сын и дочь.

В 1923 году Йейтсу была присуждена Нобелевская премия по литературе .

Йейтс не оставляет своего увлечения оккультизмом. В 1925 году выходит плод его многолетних размышлений на тему - книга « Видение», в которой он связывает этапы развития человеческого духа с фазами Луны. В более зрелом возрасте Йейтс переживает второе рождение как поэт, и выпускает два стихотворных сборника, являющихся вершиной его творческого развития - это « Башня» (1928) и « Винтовая лестница» (1933).

Умер в отеле в Ментоне, Франция в 1939. Похоронен был также во Франции, но в 1948 его прах был перевезен в Ирландию кораблём ВМС Ирландии « Маха » и перезахоронен в небольшой деревушке Драмклиф, на берегу залива Слайго. Во время переноса останков на борт судна в церемонии прощания участвовал почётный караул из французских альпийских стрелков: ранее Франция не отдавала воинские почести ни одному гражданскому лицу .

Плащ, корабль и башмачки

«Кому такой красивый плащ?»

«Я сшил его Печали.
Чтоб был он виден издали
И восхищаться все могли
Одеждами Печали».

«А парус ладишь для чего?»

«Для корабля Печали.
Чтоб, крыльев чаячьих белей,
Скитался он среди морей
Под парусом Печали».

«А войлочные башмачки?»

«Они для ног Печали.
Чтоб были тихи и легки
Неуловимые шаги
Подкравшейся Печали».

Иннишфри

Я стряхну этот сон - и уйду в свой озерный приют,
Где за тихой волною лежит островок Иннишфри;
Там до вечера в травах, жужжа, медуницы снуют,
И сверчки гомонят до зари.

Там из веток и глины я выстрою маленький кров,
Девять грядок бобов посажу на делянке своей;
Там закат - мельтешение крыльев и крики вьюрков,
Ночь - головокруженье огней.

Я стряхну этот сон - ибо в сердцем моем навсегда,
Где б я ни был, средь пыльных холмов или каменных сот,
Слышу: в глинистый берег озерная плещет вода,
Чую: будит меня и зовет.

Фергус и друид

Фергус. Весь день я гнался за тобой меж скал,
А ты менял обличья, ускользая:
То ветхим вороном слетал с уступа,
То горностаем прыгал по камням,
И наконец, в потемках подступивших
Ты предо мной явился стариком
Сутулым и седым.

Друид. Чего ты хочешь,

Фергус. Сейчас узнаешь, мудрая душа.
Когда вершил я суд, со мною рядом
Был молодой и мудрый Конхобар.
Он говорил разумными словами,
И все, что было для меня безмерно
Тяжелым бременем, ему казалось
Простым и легким. Я свою корону
Переложил на голову его,
И с ней - свою печаль.

Друид. Чего ты хочешь,
Король над королями Красной Ветви?

Фергус. Да, все еще король - вот в чем беда.
Иду ли по лесу иль в колеснице
По белой кромке мчусь береговой
Вдоль плещущего волнами залива,-
Все чувствую на голове корону!

Друид. Чего ж ты хочешь?

Фергус. Сбросить этот груз
И мудрость вещую твою постигнуть.

Друид. Взгляни на волосы мои седые,
На щеки впалые, на эти руки,
Которым не поднять меча, на тело,
Дрожащее, как на ветру тростник.
Никто из женщин не любил меня,
Никто из воинов не звал на битву.

Фергус. Король - глупец, который тратит жизнь
На то, чтоб возвеличивать свой призрак.

Друид. Ну, коли так, возьми мою котомку.
Развяжешь - и тебя обступят сны.

Фергус. Я чувствую, как жизнь мою несет
Неудержимым током превращений.
Я был волною в море, бликом света
На лезвии меча, сосною горной,
Рабом, вертящим мельницу ручную,
Владыкою на троне золотом.
И все я ощущал так полно, сильно!
Теперь же, зная все, я стал ничем.
Друид, друид! Какая бездна скорби
Скрывается в твоей котомке серой!

Розе, распятой на кресте времен

Приблизься, чтоб, вдохнув, воспеть я мог
Кухулина в бою с морской волной -
И вещего друида под сосной,
Что Фергуса в лохмотья снов облек,-
И скорбь твою, таинственный цветок,
О коей звезды, осыпаясь в прах,
Поют в незабываемых ночах.
Приблизься, чтобы я, прозрев, обрел
Здесь, на земле, среди любвей и зол
И мелких пузырей людской тщеты,
Высокий путь бессмертной красоты.

Приблизься - и останься так со мной,
Чтоб, задохнувшись розовой волной,
Забыть о скучных жителях земли:
О червяке, возящемся в пыли,
О мыши, пробегающей в траве,
О мыслях в глупой, смертной голове,-
Чтобы вдали от троп людских, в глуши,
Найти глагол, который Бог вложил
В сердца навеки смолкнувших певцов.
Приблизься, чтоб и я, в конце концов,
Пропеть о славе древней Эрин смог:
Печальный, гордый, алый мой цветок!

Роза земная

Кто скажет, будто красота - лишь сон?
За этих губ трагический изгиб
(Его в раю забыть вы не смогли б!)
Вознесся дымом в небо Илион,
Сын Уснеха погиб.

Под бурей, мчащейся издалека,
Все рушится, что человек воздвиг;
Народы и века пройдут как миг,
И звезды сдует словно облака,
Лишь вечен этот лик.

Склонитесь молча, ангелы, вокруг:
Пока она блуждала без дорог
В пустынных безднах, милосердный Бог
Узрел скиталицу - и мир, как луг,
Ей постелил у ног.

Печаль любви

Под старой крышей гомон воробьев,
И блеск луны, и млечный небосклон,
И шелест листьев, их певучий зов,
Земного горя заглушили стон.

Восстала дева с горькой складкой рта
В великой безутешности своей -
Как царь Приам пред гибелью, горда,
Обречена, как бурям Одиссей.

Восстала,- и раздоры воробьев,
Луна, ползущая на небосклон,
И ропот листьев, их унылый зов,
Слились в один земного горя стон.

На мотив Ронсара

Когда ты станешь старой и седой,
Припомни, задремав у камелька,
Стихи, в которых каждая строка,
Как встарь, горька твоею красотой.

Слыхала ты немало на веку
Безумных клятв, безудержных похвал;
Но лишь один любил и понимал
Твою бродяжью душу и тоску.

И вспоминая отошедший пыл,
Шепни, к поленьям тлеющим склоняясь,
Что та любовь, как искра, унеслась
И канула среди ночных светил.

Белые птицы

Зачем мы не белые птицы над пенною зыбью морской!
Еще метеор не погас, а уже мы томимся тоской;
И пламень звезды голубой, озарившей пустой небоскат,
Любовь моя, вещей печалью в глазах твоих вечных распят.

Усталость исходит от этих изнеженных лилий и роз;
Огонь метеора мгновенный не стоит, любовь моя, слез;
И пламень звезды голубой растворится в потемках как дым:
Давай в белых птиц превратимся и в темный простор улетим.

Я знаю: есть остров за морем, волшебный затерянный брег,
Где Время забудет о нас и Печаль не отыщет вовек;
Забудем, моя дорогая про звезды, слезящие взор,
И белыми птицами канем в качающий волны простор.

Индус о Боге

Я брел под влажною листвой вдоль берега реки,
Закат мне голову кружил, вздыхали тростники,
Кружилась голова от грез, и я увидел вдруг
Худых и мокрых цапель, собравшихся вокруг

Старейшей и мудрейшей, что важно изрекла:
«Держащий в клюве этот мир, творец добра и зла -
Бог-Цапля всемогущий, Его чертог высок:
Дождь - брызги от Его крыла, луна - Его зрачок».

Пройдя еще, я услыхал, как лотос толковал:
«На длинном стебле тот висит, кто мир наш создавал;
Я - лишь подобье божества, а бурная река -
Одна росинка, что с Его скользнула лепестка».

В потемках маленький олень с мерцаньем звезд в глазах
Промолвил тихо: «Наш Господь, Гремящий в Небесах,-
Олень прекрасный, ибо где иначе взял бы он
Красу и кротость и печаль, чтоб я был сотворен?»

Пройдя еще, я услыхал, как рассуждал павлин:
«Кто создал вкусных червяков и зелень луговин -
Павлин есть превеликий, он в томной мгле ночей
Колышет в небе пышный хвост с мириадами огней».

Похищенный

Там, средь лесов зеленых,
В болотистой глуши,
Где, кроме цапель сонных,
Не встретишь ни души,-
Там у нас на островке
Есть в укромном тайнике
Две корзины
Красной краденой малины.

О дитя, иди скорей
В край озер и камышей
За прекрасной феей вслед -
Ибо в мире столько горя,
что другой дороги нет.

Там, где под светом лунным
Волнуется прибой,
По отмелям и дюнам,
Где берег голубой,
Мы кружимся, танцуя
Под музыку ночную
Воздушною толпой;
Под луною колдовской
Мы парим в волнах эфира -
В час, когда тревоги мира
Отравляют сон людской.

О дитя, иди скорей
В край озер и камышей
За прекрасной феей вслед -
Ибо в мире столько горя,
что другой дороги нет.

Там, где с вершины горной,
Звеня, бежит вода
И в заводи озерной
Купается звезда,
Мы дремлющей форели
На ушко, еле-еле,
Нашептываем сны,
Шатром сплетаем лозы -
И с веток бузины
Отряхиваем слезы.

О дитя, иди скорей
В край озер и камышей
За прекрасной феей вслед -
Ибо в мире столько горя,
что другой дороги нет.

И он уходит с нами,
Счастливый и немой,
Прозрачными глазами
Вбирая блеск ночной.
Он больше не услышит,
Как дождь стучит по крыше,
Как чайник на плите
Бормочет сам с собою,
Как мышь скребется в темноте
За сундуком с крупою.

Он уходит все скорей
В край озер и камышей
За прекрасной феей вслед -
Ибо в мире столько горя,
что другой дороги нет.

Жалобы старика

Я укрываюсь от дождя
Под сломанной ветлой,
А был я всюду званый гость
И парень удалой,
Пока пожар моих кудрей
Не сделался золой.

Я вижу - снова молодежь
Готова в бой и в дым
За всяким, кто кричит «долой»
Тиранам мировым,
А мне лишь Время - супостат,
Враждую только с ним.

Не привлекает никого
Трухлявая ветла.
Каких красавиц я любил!
Но жизнь прошла дотла.
Я времени плюю в лицо
За все его дела.

Кто вслед за Фергусом?

Кто вслед за Фергусом готов
Гнать лошадей во тьму лесов
И танцевать на берегу?
О юноша, смелее глянь,
О дева юная, воспрянь,
Оставь надежду и тоску.

Не прячь глаза и не скорби
Над горькой тайною любви,
Там Фергус правит в полный рост -
Владыка медных колесниц,
Холодных волн и белых птиц
И кочевых косматых звезд.

Ирландии грядущих времен

Знай, что и я, в конце концов,
Войду в плеяду тех певцов,
Кто дух ирландский в трудный час
От скорби и бессилья спас.
Мой вклад ничуть не меньше их:
Недаром вдоль страниц моих
Цветет кайма из алых роз -
Знак той, что вековечней грез
И Божьих ангелов древней!
Средь гула бесноватых дней
Ее ступней летящий шаг
Вернул нам душу древних саг;
И мир, подъемля свечи звезд,
Восстал во весь свой стройный рост;
Пусть так же в стройной тишине
Растет Ирландия во мне.

Не меньше буду вознесен,
Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон;
Ведь для способных понимать
Могу я больше рассказать
О том, что скрыла бездны мгла,
Где спять лишь косные тела;
Ведь над моим столом снуют
Те духи мира, что бегут
Нестройной суеты мирской -
Быть ветром, бить волной морской;
Но тот, в ком музыка жива,
Их ропот претворит в слова,
Уйдет путем правдивых грез
Вслед за каймой из алых роз.
О танцы фей в сияньи лун! -
Земля друидов, снов и струн.

И я пишу, чтоб знала ты
Мою любовь, мои мечты;
Жизнь, утекающая в прах,
Мгновенней, чем ресничный взмах;
И страсть, что Маятник времен
Звездой вознес на небосклон,
И весь полночных духов рой,
Во тьме снующих надо мной,
Уйдет туда, где, может быть,
Нельзя мечтать, нельзя любить,
Где дует вечности сквозняк
И Бога раздается шаг.
Я сердце вкладываю в стих,
Чтоб ты, среди времен иных,
Узнала, что я в сердце нес -
Вслед за каймой из алых роз.

Воинство сидов

Всадники скачут от Нок-на-Рей,
Мчат над могилою Клот-на-Бар,
Кайлте пылает, словно пожар,
И Ниав кличет: Скорей, скорей!
Выкинь из сердца смертные сны,
Кружатся листья, кони летят,
Волосы ветром относит назад,
Огненны очи, лица бледны.
Призрачной скачки неистов пыл,
Кто нас увидел, навек пропал:
Он позабудет, о чем мечтал,
Все позабудет, чем прежде жил.
Скачут и кличут во тьме ночей,
И нет страшней и прекрасней чар;
Кайлте пылает, словно пожар,
И Ниав громко зовет: Скорей!

Неукротимое племя

Дети Даны смеются в люльках своих золотых,
Жмурятся и лепечут, не закрывают глаз,
Ибо Северный ветер умчит их с собою в час,
Когда стервятник закружит между вершин крутых.
Я целую дитя, что с плачем жмется ко мне,
И слышу узких могил вкрадчиво-тихий зов;
Ветра бездомного крик над перекатом валов,
Ветра бездомного дрожь в закатном огне,
Ветра бездомного стук в створы небесных врат
И адских врат; и духов гонимых жалобы, визг и вой…
О сердце, пронзенное ветром! Их неукротимый рой
Роднее тебе Марии Святой, мерцанья ее лампад!

В сумерки

Дряхлое сердце мое, очнись,
Вырвись из плена дряхлых дней!
В сумерках серых печаль развей,
В росы рассветные окунись.

Твоя матерь, Эйре, всегда молода,
Сумерки мглисты и росы чисты,
Хоть любовь твою жгут языки клеветы
И надежда сгинула навсегда.

Сердце, уйдем к лесистым холмам,
Туда, где тайное братство луны,
Солнца и неба и крутизны
Волю свою завещает нам.

И Господь трубит на пустынной горе,
И вечен полет времен и планет,
И любви нежнее - сумерек свет,
И дороже надежды - роса на заре.

Песня скитальца Энгуса

Я вышел в мглистый лес ночной,
Чтоб лоб горящий остудить,
Орешниковый срезал прут,
Содрал кору, приладил нить.
И в час, когда светлела мгла
И гасли звезды-мотыльки,
Я серебристую форель
Поймал на быстрине реки.

Я положил ее в траву
И стал раскладывать костер,
Как вдруг услышал чей-то смех,
Невнятный тихий разговор.
Предстала дева предо мной,
Светясь, как яблоневый цвет,
Окликнула - и скрылась прочь,
В прозрачный канула рассвет.

Пускай я стар, пускай устал
От косогоров и холмов,
Но чтоб ее поцеловать,
Я снова мир пройти готов,
И травы мять, и с неба рвать,
Плоды земные разлюбив,
Серебряный налив луны
И солнца золотой налив.

Влюбленный рассказывает о розе,
цветущей в его сердце

Все, что на свете грустно, убого и безобразно:
Ребенка плач у дороги, телеги скрип за мостом,
Шаги усталого пахаря и всхлипы осени грязной -
Туманит и искажает твой образ в сердце моем.

Как много зла и печали! Я заново все перестрою -
И на холме одиноко прилягу весенним днем,
Чтоб стали земля и небо шкатулкою золотою
Для грез о прекрасной розе, цветущей в сердце моем.

Он скорбит о перемене, случившейся с ним
и его любимой и ждет конца света

Белая лань безрогая, слышишь ли ты мой зов?
Я превратился в гончую с рваной шерстью на тощих боках;
Я был на Тропе Камней и в Чаще Длинных Шипов,
Потому что кто-то вложил боль и ярость, желанье и страх
В ноги мои, чтоб я гнал тебя ночью и днем.
Странник с ореховым посохом взглянул мне в глаза,
Взмахнул рукой - и скрылся за темным стволом;
И стал мой голос - хриплым лаем гончего пса.
И время исчезло, как прежний мой образ исчез;
Пускай Кабан Без Щетины с Заката придет скорей,
И выкорчует солнце и месяц и звезды с небес,
И уляжется спать, ворча, во мгле без теней.

Он просит у своей любимой покоя

Я слышу Призрачных Коней, они летят как гром -
Разметанные гривы и молнии очей;
Над ними Север распростер ползучий мрак ночей,
Восток занялся бледным, негреющим костром,
А Запад плачет в росах, последний пряча свет,
А Юг разлил пыланье пунцово-красных роз…
О тщетность Сна, Желанья и всех Надежд и Грез! -
В густую глину впахан Коней зловещих след.
Любимая, закрой глаза, пусть сердце твое стучит
Над моим, а волосы - волной мне упадут на грудь,
Чтоб хоть на час в них утонуть, их тишины вдохнуть -
Вдали от тех косматых грив и грохота копыт.

Он вспоминает забытую красоту

Обняв тебя, любовь моя,
Всю красоту объемлю я,
Что канула во тьму времен:
Жар ослепительных корон,
Схороненных на дне озер;
И томных вымыслов узор,
Что девы по канве вели,-
Для пированья гнусной тли;
И нежный, тленный запах роз
Средь волн уложенных волос;
И лилии - у алтарей,
Во мраке длинных галерей,
Где так настоен фимиам,
Что слезы - на глазах у дам.
Как ты бледна и как хрупка!
О, ты пришла издалека,
Из прежних, призрачных эпох!
За каждым поцелуем - вздох…
Как будто красота скорбит,
Что все погибнет, все сгорит,
Лишь в бездне бездн, в огне огней
Чертог останется за ней,
Где стражи тайн ее сидят
В железном облаченье лат,
На меч склонившись головой,
В задумчивости вековой.

Он мечтает о парче небес

Владей небесной я парчой
Из золота и серебра,
Рассветной и ночной парчой
Из дымки, мглы и серебра,
Перед тобой бы расстелил, -
Но у меня одни мечты.
Свои мечты я расстелил;
Не растопчи мои мечты.

Не отдавай любви всего себя

Не отдавай любви всего себя;
Тот, кто всю душу дарит ей, любя,
Неинтересен женщине - ведь он
Уже разгадан и определен.
Любовь занянчить - значит умертвить;
Ее очарованье, может быть,
В том, что непрочно это волшебство.
О, никогда не отдавай всего!
Запомни, легче птичьего пера
Сердца любимых, страсть для них игра.
В игре такой беспомощно нелеп,
Кто от любви своей и глух, и слеп.
Поверь тому, что ведает финал:
Он все вложил в игру - и проиграл.

Проклятие Адама

В тот вечер мы втроем сидели в зале
И о стихах негромко рассуждали,
Следя, как дотлевал последний луч.
«Строку, - заметил я, - хоть месяц мучь,
Но если нет в ней вспышки озаренья,
Бессмысленны корпенье и терпенье.
Уж лучше на коленях пол скоблить
На кухне иль кайлом каменья бить
В палящий зной, чем сладостные звуки
Мирить и сочетать. Нет худшей муки,
Чем этот труд, что баловством слывет
На фоне плотско-умственных забот
Толпы - или, как говорят аскеты,
В миру». - И замолчал.

В ответ на это
Твоя подруга (многих сокрушит
Ее лица наивно-кроткий вид
И голос вкрадчивый) мне отвечала:
«Нам, женщинам, известно изначала,
Хоть это в школе не преподают, -
Что красота есть каждодневный труд».

«Да, - согласился я, - клянусь Адамом,
Прекрасное нам не дается даром;
Как ни вздыхай усердный ученик,
Не вчитывайся в строки пыльных книг,
Выкапывая в них любви примеры -
Былых веков высокие химеры,
Но если сам влюблен - какой в них толк?».

Любви коснувшись, разговор умолк.
День умирал, как угольки в камине;
Лишь в небесах, в зеленоватой сини,
Дрожала утомленная луна,
Как раковина хрупкая, бледна,
Источенная времени волнами.

И я подумал (это между нами),
Что я тебя любил, и ты была
Еще прекрасней, чем моя хвала;
Но годы протекли - и что осталось?
Луны ущербной бледная усталость.

Блаженный вертоград
Скача верхом на деревянной скамейке

Любой бы фермер зарыдал,
Облив слезами грудь,
Когда б узрел блаженный край,
Куда мы держим путь.
Там реки полны эля,
Там лето - круглый год,
Там пляшут королевы,
Чьи взоры - синий лед,
И музыканты пляшут,
Играя на ходу,
Под золотой листвою
В серебряном саду.

Но рыжий лис протявкал:
«Не стоит гнать коня».
Тянуло солнце за узду,
И месяц вел меня,
Но рыжий лис протявкал:
«Потише, удалец!
Страна, куда ты скачешь,-
Отрава для сердец».

Когда там жажда битвы
Найдет на королей,
Они снимают шлемы
С серебряных ветвей;
Но каждый, кто упал, восстал,
И кто убит, воскрес;
Как хорошо, что на земле
Не знают тех чудес:
Не то швырнул бы фермер
Лопату за бугор -
И ни пахать, ни сеять
Не смог бы с этих пор.

Но рыжий лис протявкал:
«Не стоит гнать коня».
Тянуло солнце за узду,
И месяц вел меня.
Но рыжий лис протявкал:
«Потише, удалец!
Страна, куда ты скачешь,-
Отрава для сердец».

Снимает Михаил трубу
С серебряной ветлы
И звонко подает сигнал
Садиться за столы.
Выходит Гавриил из вод,
Хвостатый, как тритон,
С рассказами о чудесах,
Какие видел он,
И наливает дополна
Свой золоченый рог,
И пьет, покуда звездный хмель
Его не свалит с ног.

Но рыжий лис протявкал:
«Не стоит гнать коня».
Тянуло солнце за узду,
И месяц вел меня.
Но рыжий лис протявкал:
«Потише, удалец!
Страна, куда ты скачешь,-
Отрава для сердец».

Нет второй Трои

За что корить мне ту, что дни мои
Отчаяньем поила вдосталь,- ту,
Что в гуще толп готовила бои,
Мутя доверчивую бедноту
И раздувая в ярость их испуг?
Могла ли умиротворить она
Мощь красоты, натянутой, как лук,
Жар благородства, в наши времена
Немыслимый,- и, обручась с тоской,
Недуг отверженности исцелить?
Что было делать ей, родясь такой?
Какую Трою новую спалить?

Скорей бы ночь

Средь бури и борьбы
Она жила, мечтая
О гибельных дарах,
С презреньем отвергая
Простой товар судьбы:
Жила, как тот монарх,
Что повелел в день свадьбы
Из всех стволов палить,
Бить в бубны и горланить,
Трубить и барабанить,-
Скорей бы день спровадить
И ночь поторопить.

Как бродяга плакался бродяге

«Довольно мне по свету пыль глотать,
Пора бы к месту прочному пристать,-

И о душе пора похлопотать».

«Найти жену и тихий уголок,
Прогнать навек бесенка из сапог,-
Бродяга спьяну плакался бродяге,-
И злющего бесенка между ног».

«Красотки мне, ей-богу, не нужны,
Средь них надежной не найти жены,-
Бродяга спьяну плакался бродяге,-
Ведь зеркало - орудье сатаны».

«Богачки тоже мне не подойдут,
Их жадность донимает, словно зуд,-
Бродяга спьяну плакался бродяге,-
Они и шуток даже не поймут».

«Завел бы я семью, родил ребят
И по ночам бы слушал, выйдя в сад,-
Бродяга спьяну плакался бродяге,-
Как в небе гуси дикие кричат».

Могила в горах

Лелей цветы, коль свеж их аромат,
И пей вино, раз кубок твой налит;
В ребре скалы дымится водопад,

Танцуй, плясунья! не смолкай, флейтист!
Пусть будет каждый лоб венком увит
И каждый взор от нежности лучист,
Отец наш Розенкрейц в могиле спит.

Вотще, вотще! терзает темноту
Ожог свечи, и водопад гремит;
В камеи глаз укрыв свою мечту,
Отец наш Розенкрейц в могиле спит.

Плащ

Я сшил из песен плащ,
Узорами украсил
Из древних саг и басен
От плеч до пят.
Но дураки украли
И красоваться стали
На зависть остальным.
Оставь им эти песни,
О Муза! интересней
Ходить нагим.

Мраморный тритон

Мечтаньями истомлен,
Стою я - немолодой
Мраморный мудрый тритон
Над текучей водой.
Каждый день я гляжу
На даму души своей,
И с каждым днем нахожу
Ее милей и милей.
Я рад, что сберег глаза
И слух отменный сберег
И мудрым от времени стал,
Ведь годы мужчине впрок.
И все-таки иногда
Мечтаю, старый ворчун:
О, если б встретиться нам,
Когда я был пылок и юн!
И вместе с этой мечтой
Старясь, впадаю в сон,
Мраморный мудрый тритон
Над текучей водой.

Заячья косточка

Бросить бы мне этот берег
И уплыть далеко
В тот край, где любят беспечно
И забывают легко,
Где короли под дудочку
Танцуют среди дерев -
И выбирают на каждый танец
Новых себе королев.

И там, у кромки прилива
Я нашел бы заячью кость,
Дырочку просверлил бы
И посмотрел насквозь
На мир, где венчают поп и дьячок,
На старый, смешной насквозь
Мир - далеко, далеко за волной -
Сквозь тонкую заячью кость.

Соломон - Царице Савской

Так пел Соломон подруге,
Любимой Шебе своей,
Целуя смуглые руки
И тонкие дуги бровей:
«Уже рассвело и смерклось,
А наши с тобой слова
Все кружат и кружат вокруг любви,
Как лошадь вокруг столба».

Так Шеба царю пропела,
Прижавшись к нему тесней:
«Когда бы мой повелитель
Избрал беседу важней,
Еще до исхода ночи
Он догадался б, увы,
Что привязь ума короче,
Чем вольная связь любви».

Так пел Соломон царице,
Целуя тысячу раз
Ее арабские очи:
«Нет в мире мудрее нас,
Открывших, что если любишь,
Имей хоть алмаз во лбу,
Вселенная - только лошадь,
Привязанная к столбу.

Ego Dominus Tuus

Hic. На берегу ручья, в тени от башни,
Оставив лампу в комнате гореть
Перед раскрытой книгой, принесенной
Робартисом, ты бродишь под луной,
Как юноша безумный, и, томясь
В плену иллюзий, чертишь на песке
Таинственные знаки.
Ille. Я ищу
В себе свой новый образ - антипода,
Во всем несхожего со мною прежним.
Hic. А лучше бы искать в себе - себя.
Ille. Вот в чем распространенная ошибка.
Нас мнительный одолевает зуд,
И мы теряем прежнюю беспечность.
Перо ли выбрав, кисть или резец,
Мы только критики, полуартисты,
Творенья наши робки, смутны, бледны,
Зависимы от публики.
Hic. И все же
Дант, величайший гений христианства,
Сумел так полно выразить себя,
Что впалый лик его запечатлелся
В сердцах сильней, чем все иные лики,
За исключением Христа.
Ille. Себя ли
Он выразил, в конце концов? Иль жажда,
Его снедавшая, была тоской
По яблоку на самой дальней ветке?
Возможно ли, чтоб этот призрак был
Тем смертным, о котором пишет Гвидо?
Я думаю, он выбрал антипода,
Присвоив образ, что взирал со скал
На пыльные палатки бедуинов -
Лик идола, клонящегося набок
Средь щебня и верблюжьего дерьма.
И впрямь, он резал самый твердый камень.
Ославлен земляками за беспутство,
Презренный, изгнанный и осужденный
Есть горький хлеб чужбины, он нашел
Непререкаемую справедливость,
Недосягаемую красоту.
Hic. Но есть поэты и другого рода,
В их песнях не трагический разлад,
А радость жизни. Вдохновляясь ею,
Они поют о счастье.
Ille. Жизнелюбы
Порой поют, но больше копошатся,
Приобретая деньги, славу, вес.
И кто из них писатель, кто художник -
Неважно; главное для них - возня,
Жужжанье мухи в блюдечке с вареньем.
Гражданственный поэт морочит ближних,
Сентиментальный лирик - сам себя,
Искусство же есть видение мира.
Какой барыш на свете может ждать
Того, кто, пошлый сон стряхнув, узрел
Распад и безысходность?
Hic. И однако
Никто не станет отрицать, что Китс
Любил людей и радовался жизни.
Ille. В стихах; а в глубине души - кто знает?
Я представляю мальчугана, носом
Прилипшего к стеклу конфетной лавки;
Ведь он сошел в могилу, не насытив
Ни алчных чувств, ни влюбчивого сердца.
Болезненный и нищий недоучка,
Сын конюха, с рожденья обделенный
Богатством, он роскошествовал в грезах
И расточал слова.
Hic. Зачем ты бросил
Раскрытый том и бродишь тут, чертя
Фигуры на песке? Ведь мастерство
Дается лишь усидчивым трудом,
И стиль оттачивают подражаньем.
Ille. Затем, что я ищу не стиль, а образ.
Не в многознанье - сила мудрецов,
А в их слепом, ошеломленном сердце.
Зову таинственного пришлеца,
Который явится сюда, ступая
По мокрому песку,- схож, как двойник,
Со мной, и в то же время - антипод,
Полнейшая мне противоположность;
Он встанет рядом с этим чертежом
И все, что я искал, откроет внятно,
Вполголоса - как бы боясь, чтоб галки,
Поднявшие базар перед зарей,
Не разнесли по миру нашей тайны.

Фазы Луны

Старик прислушался, взойдя на мост;
Он шел со спутником своим на юг
Ухабистой дорогой. Их одежда
Была изношена, и башмаки
Облипли глиной, но шагали ровно
К какому-то далекому ночлегу.
Луна взошла… Старик насторожился.

Ахерн. Что там плеснуло?

Робартис. Выдра в камышах;
Иль водяная курочка нырнула
С той стороны моста. Ты видишь башню?
Там свет в окне. Он все еще читает,
Держу пари. До символов охоч,
Как все его собратья, это место
Не потому ль он выбрал, что отсюда
Видна свеча на той старинной башне,
Где мильтоновский размышлял философ
И грезил принц-мечтатель Атанас,-
Свеча полуночная - символ знанья,
Добытого трудом. Но тщетно он
Сокрытых истин ищет в пыльных книгах,
Слепец!

Ахерн. Ты знаешь все, так почему бы
Тебе не постучаться в эту дверь
И походя не обронить намека? -
Ведь сам не сможет он найти ни крошки
Того, что для тебя - насущный хлеб.

Робартис. Он обо мне писал в экстравагантном
Эссе - и закруглил рассказ на том,
Что, дескать, умер я. Пускай я умер!

Ахерн. Спой мне о тайнах лунных перемен:
Правдивые слова звучат, как песня.

Робартис. Есть ровно двадцать восемь фаз луны;
Но только двадцать шесть для человека
Уютно-зыбких, словно колыбель;
Жизнь человеческая невозможна
Во мраке полном и при полнолунье.
От первой фазы до средины диска
В душе царят мечты, и человек
Блажен всецело, словно зверь иль птица.
Но чем круглей становится луна,
Тем больше в нем причуд честолюбивых
Является, и хоть ярится ум,
Смиряя плеткой непокорность плоти,
Телесная краса все совершенней.
Одиннадцатый минул день - и вот
Афина тащит за власы Ахилла,
Повержен Гектор в прах, родится Ницше:
Двенадцатая фаза - жизнь героя.
Но прежде чем достигнуть полноты,
Он должен, дважды сгинув и вокреснув,
Бессильным стать, как червь. Сперва его
Тринадцатая фаза увлекает
В борьбу с самим собой, и лишь потом,
Под чарами четырнадцатой фазы,
Душа смиряет свой безумный трепет
И замирает в лабиринтах сна!

Ахерн. Спой до конца, пропой о той награде,
Что этот путь таинственный венчает.

Робартис. Мысль переходит в образ, а душа -
В телесность формы; слишком совершенны
Для колыбели перемен земных,
Для скуки жизни слишком одиноки,
Душа и тело, слившись, покидают
Мир видимостей.

Ахерн. Все мечты души
Сбываются в одном прекрасном теле.

Робартис. Ты это знал всегда, не так ли?

Ахерн. В песне
Поется дальше о руках любимых,
Прошедших боль и смерть, сжимавших посох
Судьи, плеть палача и меч солдата.
Из колыбели в колыбель
Переходила красота, пока
Не вырвалась за грань души и тела.

Робартис. Кто любит, понимает это сердцем.

Ахерн. Быть может, страх у любящих в глазах -
Предзнание или воспоминанье
О вспышке света, о разверстом небе.

Робартис. В ночь полнолунья на холмах безлюдных
Встречаются такие существа,
Крестьяне их боятся и минуют;
То отрешенные от мира бродят
Душа и тело, погрузясь в свои
Лелеемые образы,- ведь чистый,
Законченный и совершенный образ
Способен победить отъединенность
Прекрасных, но пресытившихся глаз.

На этом месте Ахерн рассмеялся
Своим надтреснутым, дрожащим смехом,
Подумав об упрямом человеке,
Сидящем в башне со свечой бессонной.

Робартис. Пройдя свой полдень, месяц на ущербе.
Душа дрожит, кочуя одиноко
Из колыбели в колыбель. Отныне
Переменилось все. Служанка мира,
Она из всех возможных избирает
Труднейший путь. Душа и тело вместе
Приемлют ношу.

Ахерн. Перед полнолуньем
Душа стремится внутрь, а после - в мир.

Робартис. Ты одинок и стар и никогда
Книг не писал: твой ум остался ясен.
Знай, все они - купец, мудрец, политик,
Муж преданный и верная жена -
Из зыбки в зыбку переходят вечно -
Испуг, побег - и вновь перерожденье,
Спасающее нас от снов.

Ахерн. Пропой
О тех, что, круг свершив, освободились.

Робартис. Тьма, как и полный свет, их извергает
Из мира, и они парят в тумане,
Перекликаясь, как нетопыри;
Желаний лишены, они не знают
Добра и зла и торжества смиренья;
Их речи - только восклицанья ветра
В кромешной мгле. Бесформенны и пресны,
Как тесто, ждущее печного жара,
Они, что миг, меняют вид.

Робартис. Когда же перемесится квашня
Для новой выпечки Природы,- вновь
Возникнет тонкий серп - и колесо
Опять закружится.

Ахерн. Но где же выход?
Спой до конца.

Робартис. Горбун, Святой и Шут
Идут в конце. Горящий лук, способный
Стрелу извергнуть из слепого круга -
Из яростно кружащей карусели
Жестокой красоты и бесполезной,
Болтливой мудрости - начертан между
Уродством тела и души юродством.

Ахерн. Когда б не долгий путь, нам предстоящий,
Я постучал бы в дверь, встал у порога
Под балками суровой этой башни,
Где мудрость он мечтает обрести,-
И славную бы с ним сыграл я шутку!
Пусть он потом гадал бы, что за пьяный
Бродяга заходил, что означало
Его бессмысленное бормотанье:
«Горбун, Святой и Шут идут в конце,
Перед затменьем». Голову скорей
Сломает он, но не откроет правды.

Он засмеялся над простой разгадкой
Задачи, трудной с виду,- нетопырь
Взлетел и с писком закружил над ними.
Свет в башне вспыхнул ярче и погас.

Кот и Луна

Луна в небесах ночных
Вращалась, словно волчок.
И поднял голову кот,
Сощурил желтый зрачок.
Глядит на луну в упор -
О, как луна хороша!
В холодных ее лучах
Дрожит кошачья душа,
Миналуш идет по траве
На гибких лапах своих.
Танцуй, Миналуш, танцуй -
Ведь ты сегодня жених!
Луна - невеста твоя,
На танец ее пригласи,
Быть может, она скучать
Устала на небеси.
Миналуш скользит по траве,
Где лунных пятен узор.
Луна идет на ущерб,
Завесив облаком взор.
Знает ли Миналуш,
Какое множество фаз,
И вспышек, и перемен
В ночных зрачках его глаз?
Миналуш крадется в траве,
Одинокой думой объят,
Возводя к неверной луне
Свой неверный взгляд.

Две песни из пьесы
«Последняя ревность Эммер»

I

Женская красота - словно белая птица,
Хрупкая птица морская, которой грустится
На незнакомой меже среди черных борозд:
Шторм, бушевавший всю ночь, ее утром занес
К этой меже, от океана далекой,
Вот и стоит она там, и грустит одиноко
Меж незасеянных жирных и черных борозд.

Сколько столетий в работе
Душа провела,
В сложном расчете,
В муках угла и числа,
Шаря вслепую,
Роясь подобно кроту,-
Чтобы такую
Вывести в свет красоту!

Странная и бесполезная это вещица -
Хрупкая раковина, что бледно искрится
За полосою прибоя, в ложбине сырой;
Волны разбушевались пред самой зарей,
На побережье ветер накинулся воя…
Вот и лежит она - хрупкое чудо морское -
Валом внезапным выброшенная перед зарей.

Кто, терпеливый,
Душу пытал на излом,
Судеб извивы
Смертным свивая узлом,
Ранясь, рискуя,
Маясь в крови и в поту, -
Чтобы такую
Миру явить красоту?

II

Отчего ты так испуган?
Спрашиваешь - отвечаю.
Повстречал я в доме друга
Статую земной печали.
Статуя жила, дышала,
Слушала, скользила мимо,
Только сердце в ней стучало
Громко так, неудержимо.

О загадка роковая
Ликований и утрат! -
Люди добрые глядят
И растерянно молчат,
Ничего не понимая.

Пусть постель твоя согрета
И для грусти нет причины,
Пусть во всех пределах света
Не отыщется мужчины,
Чтобы прелестью твоею
В одночасье не прельститься, -
Тот, кто был их всех вернее,
Статуе устал молиться.

О загадка роковая
Ликований и утрат! -
Люди добрые глядят
И растерянно молчат,
Ничего не понимая.

Почему так сердце бьется?
Кто сейчас с тобою рядом?
Если круг луны замкнется,
Все мечты пред этим взглядом
Умирают, все раздумья;
И уже пугаться поздно -
В ярком свете полнолунья
Гаснут маленькие звезды.

Политической узнице

Нетерпеливая с пелен, она
В тюрьме терпенья столько набралась,
Что чайка за решеткою окна
К ней подлетает, сделав быстрый круг,
И, пальцев исхудалых не боясь,
Берет еду у пленницы из рук.

Коснувшись нелюдимого крыла,
Припомнила ль она себя другой -
Не той, чью душу ненависть сожгла,
Когда, химерою воспламенясь,
Слепая, во главе толпы слепой,
Она упала, захлебнувшись, в грязь?

А я ее запомнил в дымке дня -
Там, где Бен-Балбен тень свою простер, -
Навстречу ветру гнавшую коня:
Как делался пейзаж и дик, и юн!
Она казалась птицей среди гор,
Свободной чайкой с океанских дюн.

Свободной и рожденной для того,
Чтоб, из гнезда ступив на край скалы,
Почувствовать впервые торжество
Огромной жизни в натиске ветров -
И услыхать из океанской мглы
Родных глубин неутоленный зов.

Второе пришествие

Все шире - круг за кругом - ходит сокол,
Не слыша, как его сокольник кличет;
Все рушится, основа расшаталась,
Мир захлестнули волны беззаконья;
Кровавый ширится прилив и топит
Стыдливости священные обряды;
У добрых сила правоты иссякла,
А злые будто бы остервенились.

Должно быть, вновь готово откровенье
И близится Пришествие Второе.
Пришествие Второе! С этим словом
Из Мировой Души, Spiritus Mundi,
Всплывает образ: средь песков пустыни
Зверь с телом львиным, с ликом человечьим
И взором гневным и пустым, как солнце,
Влачится медленно, скребя когтями,
Под возмущенный крик песчаных соек.
Вновь тьма нисходит; но теперь я знаю,
Каким кошмарным скрипом колыбели
Разбужен мертвый сон тысячелетий,
И что за чудище, дождавшись часа,
Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме.

Плавание в Византию

Тут старым нет пристанища. Юнцы
В объятьях, соловьи в самозабвенье,
Лососи в горлах рек, в морях тунцы -
Бессмертной цепи гибнущие звенья -
Ликуют и возносят, как жрецы,
Хвалу зачатью, смерти и рожденью;
Захлестнутый их пылом слеп и глух
К тем монументам, что воздвигнул дух.

Старик в своем нелепом прозябанье
Схож с пугалом вороньим у ворот,
Пока душа, прикрыта смертной рванью,
Не вострепещет и не воспоет -
О чем? Нет знанья выше созерцанья
Искусства не скудеющих высот:
И вот я пересек миры морские
И прибыл в край священный Византии.

О мудрецы, явившиеся мне,
Как в золотой мозаике настенной,
В пылающей кругами вышине,
Вы, помнящие музыку вселенной! -
Спалите сердце мне в своем огне,
Исхитьте из дрожащей твари тленной
Усталый дух: да будет он храним
В той вечности, которую творим.

Развоплотясь, я оживу едва ли
В телесной форме, кроме, может быть,
Подобной той, что в кованом металле
Сумел искусный эллин воплотить,
Сплетя узоры скани и эмали,-
Дабы владыку сонного будить
И с древа золотого петь живущим
О прошлом, настоящем и грядущем.

Из цикла «Размышления во время Гражданской войны»

I. Усадьбы предков

Я думал, что в усадьбах богачей
Средь пышных клумб и стриженных кустов
Жизнь бьет многообразием ключей
И, заполняя чашу до краев,
Стекает вниз - чтоб в радуге лучей
Взметнуться вновь до самых облаков;
Но до колес и нудного труда,
До рабства - не снисходит никогда.

Мечты, неистребимые мечты!
Сверкающая гибкая струя,
Что у Гомера бьет от полноты
Сознанья и избытка бытия,
Фонтан неиссякаемый, не ты -
Наследье наше тыщи лет спустя,
А раковина хрупкая, волной
Изверженная на песок морской.

Один угрюмый яростный старик
Призвал строителя и дал заказ,
Чтоб тот угрюмый человек воздвиг
Из камня сказку башен и террас -
Невиданнее снов, чудесней книг;
Но погребли кота, и мыши в пляс.
На нынешнего лорда поглядишь:
Меж бронз и статуй - серенькая мышь.

Что, если эти парки, где павлин
По гравию волочит пышный хвост,
И где тритоны, выплыв из глубин,
Себя дриадам кажут в полный рост,
Где старость отдыхает от кручин,
А детство нежится средь райских грозд,
Что, если эти струи и цветы
Нас, укротив, лишают высоты?

Что, если двери вычурной резьбы,
И перспективы пышных анфилад
С натертыми полами, и гербы
В столовой, и портретов длинный ряд,
С которых, зодчие своей судьбы,
На нас пристрастно прадеды глядят,
Что, если эти вещи, теша глаз,
Не дарят, а обкрадывают нас?

IV. Наследство

Приняв в наследство от родни моей
Неукрощенный дух, я днесь обязан
Взлелеять сны и вырастить детей,
Вобравших волю пращуров и разум,
Хоть и сдается мне, что раз за разом
Цветенье все ущербней, все бледней,
По лепестку его развеет лето,
И, глядь - все пошлой зеленью одето.

Сумеют ли потомки, взяв права,
Сберечь свое наследье вековое,
Не заглушит ли сорная трава
Цветок, с таким трудом взращенный мною?
Пусть эта башня с лестницей крутою
Тогда руиной станет - и сова
Гнездясь в какой-нибудь угрюмой нише,
Кричит во мраке с разоренной крыши.

Тот Перводвигатель, что колесом
Пустил кружиться этот мир подлунный,
Мне указал грядущее в былом -
И, возвращений чувствуя кануны,
Я ради старой дружбы выбрал дом
И перестроил для хозяйки юной;
Пусть и руиной об одной стене
Он служит памятником им - и мне.

V. Дорога у моей двери

Похожий на Фальстафа ополченец
Мне о войне лихие пули льет -
Пузатый, краснощекий, как младенец, -
И похохатывает подбоченясь,
Как будто смерть - веселый анекдот.

Какой-то юный лейтенант с отрядом
Пятиминутный делая привал,
Окидывает местность цепким взглядом;
А я твержу, что луг побило градом,
Что ветер ночью яблоню сломал.

И я считаю черных, точно уголь,
Цыплят болотной курочки в пруду,
Внезапно цепенея от испуга;
И, полоненный снов холодной вьюгой,
Вверх по ступеням каменным бреду.

VI. Гнездо скорца под моим окном

Мелькают пчелы и хлопочут птицы
У моего окна. На крик птенца
С букашкой в клювике мамаша мчится.
Стена ветшает… Пчелы-медуницы,

Мы, как на острове; нас отключили
От новостей, а слухам нет конца:
Там человек убит, там дом спалили -
Но выдумки не отличить от были…
Постройте дом в пустом гнезде скворца!

Возводят баррикады; брат на брата
Встает, и внятен лишь язык свинца.
Сегодня по дороге два солдата
Труп юноши проволокли куда-то…
Постройте дом в пустом гнезде скворца!

Мы сами сочиняли небылицы
И соблазняли слабые сердца.
Но как мы так могли ожесточиться,
Начав с любви? О пчелы-медуницы,
Постройте дом в пустом гнезде скворца!

VII. Передо мной проходят образы ненависти,
сердечной полноты и грядущего опустошения

Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены:
Над долиной, над вязами, над рекой, словно снег,
Белые клочья тумана, и свет луны
Кажется не зыбким сиянием, а чем-то вовек
Неизменным - как меч с заговоренным клинком.
Ветер, дунув, сметает туманную шелуху.
Странные грезы завладевают умом,
Страшные образы возникают в мозгу.

Слышатся крики: «Возмездие палачам!
Смерть убийцам Жака Молэ!» В лохмотьях, в шелках,
Яростно колотя друг друга и скрежеща
Зубами, они проносятся на лошадях
Оскаленных, руки худые воздев к небесам,
Словно стараясь что-то схватить в ускользающей мгле;
И опьяненный их бешенством, я уже сам
Кричу: «Возмездье убийцам Жака Молэ!»

Белые единороги катают прекрасных дам
Под деревьями сада. Глаза волшебных зверей
Прозрачней аквамарина. Дамы предаются мечтам.
Никакие пророчества вавилонских календарей
Не тревожат сонных ресниц, мысли их - водоем,
Переполненный нежностью и тоской;
Всякое бремя и время земное в нем
Тонут; остаются тишина и покой.

Обрывки снов или кружев, синий ручей
Взглядов, дремные веки, бледные лбы,
Или яростный взгляд одержимых карих очей -
Уступают место безразличью толпы,
Бронзовым ястребам, для которых равно далеки
Грезы, страхи, стремление в высоту, в глубину…
Только цепкие очи и ледяные зрачки,
Тени крыльев бесчисленных, погасивших луну.

Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз,
Размышляя, что мог бы, наверное, преуспеть
В чем-то, больше похожем на правду, а не на каприз.
О честолюбивое сердце мое, ответь,
Разве я не обрел бы соратников, учеников
И душевный покой? Но тайная кабала,
Полупонятная мудрость демонских снов
Влечет и под старость, как в молодости влекла.

Из цикла «Тысяча девятьсот девятнадцатый»

I

Погибло много в смене лунных фаз
Прекрасных и возвышенных творений -
Не тех банальностей, что всякий час
Плодятся в этом мире повторений;
Где эллин жмурил восхищенный глаз,
Лишь крошкой мраморной скрипят ступени;
Сад ионических колонн отцвел,
И хор умолк златых цикад и пчел.

Игрушек было много и у нас
В дни нашей молодости: неподкупный
Закон, общественного мненья глас
И идеал святой и целокупный;
Пред ним любой мятеж, как искра, гас
И таял всякий умысел преступный.
Мы верили так чисто и светло,
Что на земле давно издохло зло.

Змей обеззубел, и утих раздор,
Лишь на парадах армия блистала;
Что из того, что пушки до сих пор
Не все перековали на орала?
Ведь пороху понюхать - не в укор
На празднике, одних лишь горнов мало,
Чтобы поднять в бойцах гвардейский дух
И чтоб их кони не ловили мух.

И вдруг - драконы снов средь бела дня
Воскресли; бред Гоморры и Содома
Вернулся. Может спьяну солдатня
Убить чужую мать у двери дома
И запросто уйти, оцепеня
Округу ужасом. Вот до чего мы
Дофилософствовались, вот каков
Наш мир - клубок дерущихся хорьков.

Кто понимает знаменья судьбы
И шарлатанским сказкам верит средне,
Прельщающим неразвитые лбы,
Кто сознает: чем памятник победней,
Тем обреченней слому, сколько бы
Сил и души не вбил ты в эти бредни,-
Тот в мире одиноче ветра; нет
Ему ни поражений, ни побед.

Так в чем же утешения залог?
Мы любим только то, что эфемерно,-
Что к этому добавить? Кто бы мог
Подумать, что в округе суеверной
Найдется демон или дурачок,
Способный в ярости неимоверной
Акрополь запалить, разграбить сад,
Сбыть по дешевке золотых цикад?

VI

Буйство мчит по дорогам, буйство правит конями,
Некоторые - в гирляндах на разметавшихся гривах -
Всадниц несут прельстивых, всхрапывают и косят,
Мчатся и исчезают, рассеиваясь между холмами,
Но зло поднимает голову и вслушивается в перерывах.
Дочери Иродиады снова скачут назад.
Внезапный вихорь пыли взметнется - и прогрохочет
Эхо копыт - и снова клубящимся диким роем
В хаосе ветра слепого они пролетают вскачь;
И стоит руке безумной коснуться всадницы ночи,
Как все разражаются смехом или сердитым воем -
Что на кого накатит, ибо сброд их незряч.
И вот утихает ветер, и пыль оседает следом,
И на скакуне последнем, взгляд бессмысленный вперя
Из-под соломенной челки в неразличимую тьму,
Проносится Роберт Артисон, прельстивый и наглый демон,
Кому влюбленная леди носила павлиньи перья
И петушиные гребни крошила в жертву ему.

Леда и Лебедь

Внезапный гром: сверкающие крылья
Сбивают деву с ног - прижата грудь
К груди пернатой - тщетны все усилья
От лона птичьи лапы оттолкнуть.

Как бедрам ослабевшим не поддаться
Крылатой буре, их настигшей вдруг?
Как телу в тростнике не отозваться
На сердца бьющегося гулкий стук?

В миг содроганья страстного зачаты
Пожар на стогнах, башен сокрушенье
И смерть Ахилла.
Дивным гостем в плен
Захвачена, ужель не поняла ты
Дарованного в Мощи Откровенья, -
Когда он соскользнул с твоих колен?

Черный кентавр
По картине Эдмунда Дюлака

Ты все мои труды в сырой песок втоптал
У кромки черных чащ, где, ветку оседлав,
Горланит попугай зеленый. Я устал
От жеребячьих игр, убийственных забав.

Лишь солнце нам растит здоровый, чистый хлеб;
А я, прельщен пером зеленым, сумасброд,
Залез в абстрактный мрак, забрался в затхлый склеп
И там собрал зерно, оставшееся от

Дней фараоновых, - смолол, разжег огонь
И выпек свой пирог, подав к нему кларет
Из древних погребов, где семь Эфесских сонь
Спят молодецким сном вторую тыщу лет.

Раскинься же вольней и спи, как вещий Крон,
Без пробуждения; ведь я тебя любил,
Кто что не говори, - и сберегу твой сон
От сатанинских чар и попугайных крыл.

Среди школьников

Хожу по школе, слушаю, смотрю.
Монахиня дает нам разъясненья;
Там учат грамоте по букварю,
Там числам и таблице умноженья,
Манерам, пенью, кройке и шитью….
Затвержено киваю целый день я,
Встречая взоры любопытных глаз:
Что за дедуля к нам явился в класс?

Мне грезится - лебяжья белизна
Склоненной шеи в отблесках камина,
Рассказ, что мне поведала она
О девочке, страдавшей неповинно;
Внезапного сочувствия волна
Нас в этот вечер слила воедино -
Или (слегка подправив мудреца)
В желток с белком единого яйца.

И, вспоминая той обиды пыл,
Скольжу по детским лицам виновато:
Неужто лебедь мой когда-то был
Таким, как эти глупые утята, -
Так морщил нос, хихикал, говорил,
Таким же круглощеким был когда-то?
И вдруг - должно быть, я схожу с ума -
Не эта ль девочка - она сама?

О, как с тех пор она переменилась!
Как впали щеки - словно много лун
Она пила лишь ветер и кормилась
Похлебкою теней! И я был юн;
Хоть Леда мне родней не доводилась,
Но пыжить перья мог и я… Ворчун,
Уймись и улыбайся, дурень жалкий,
Будь милым, бодрым чучелом на палке.

Какая мать, мечась на простыне
В бреду и муках в родовой палате
Или кормя младенца в тишине
Благоухающей, как мед зачатий, -
Приснись он ей в морщинах, в седине,
Таким, как стал (как, спящей, не вскричать ей!),
Признала бы, что дело стоит мук,
Бесчисленных трудов, тревог, разлук?

Платон учил, что наш убогий взор
Лишь тени видит с их игрой мгновенной;
Не верил Аристотель в этот вздор
И розгой потчевал царя вселенной;
Премудрый златобедрый Пифагор
Бряцал на струнах, чая сокровенный
В них строй найти, небесному под стать:
Старье на палке - воробьев пугать.

Монахини и матери творят
Себе кумиров сходно; но виденья,
Что мрамором блестят в дыму лампад,
Дарят покой и самоотреченье, -
Хоть так же губят. - О незримый Взгляд,
Внушающий нам трепет и томленье
И все, что в высях звездных мы прочли, -
Обман, морочащий детей земли!

Лишь там цветет и дышит жизни гений,
Где дух не мучит тело с юных лет,
Где мудрость - не дитя бессонных бдений
И красота - не горькой муки бред.
О брат каштан, кипящий в белой пене,
Ты - корни, крона или новый цвет?
О музыки качанье и безумье -
Как различить, где танец, где плясунья?

Разговор поэта с его душой

Душа. Вступи в потемки лестницы крутой,
Сосредоточься на кружном подъеме,
Отринь все мысли суетные, кроме
Стремленья к звездной вышине слепой,
К той черной пропасти над головой,
Откуда свет раздробленный струится
Сквозь древние щербатые бойницы.
Как разграничить душу с темнотой?

Поэт. Меч рода Сато - на моих коленях;
Сверкает зеркалом его клинок,
Не затупился он и не поблек,
Хранимый, как святыня, в поколеньях.
Цветами вышитый старинный шелк,
Обернутый вкруг деревянных ножен,
Потерся, выцвел - но доныне должен
Он красоте служить - и помнит долг.

Душа. К чему под старость символом любви
И символом войны тревожить память?
Воображеньем яви не поправить,
Блужданья тщетных помыслов прерви;
Знай, только эта ночь без пробужденья,
Где все земное канет без следа,
Могла б тебя избавить навсегда
От преступлений смерти и рожденья.

Поэт . Меч, выкованный пять веков назад
Рукой Монташиги, и шелк узорный,
Обрывок платья барыни придворной,
Пурпуровый, как сердце и закат,-
Я объявляю символами дня,
Наперекор эмблеме башни черной,
И жизни требую себе повторной,
Как требует поживы солдатня.

Душа. В бессрочной тьме, в блаженной той ночи,
Такая полнота объемлет разум,
Что глохнет, слепнет и немеет разом
Сознанье, не умея отличить
«Где» от «когда», начало от конца -
И в эмпиреи, так сказать, взлетает!
Лишь мертвые блаженство обретают;
Но мысль об этом тяжелей свинца.

Поэт. Слеп человек, а жажда жить сильна.
И почему б из лужи не напиться?
И почему бы мне не воплотиться
Еще хоть раз - чтоб испытать сполна
Все, с самого начала: детский ужас
Беспомощности, едкий вкус обид,
Взросленья муки, отроческий стыд,
Подростка мнительного неуклюжесть?

А взрослый в окружении врагов? -
Куда бежать от взоров их брезгливых,
Кривых зеркал, холодных и глумливых?
Как не уверовать в конце концов,
Что это пугало - ты сам и есть
В своем убогом истинном обличье?
Как отличить увечье от величья,
Сквозь оргию ветров расслышать весть?

Согласен пережить все это снова
И снова окунуться с головой
В ту, полную лягушачьей икрой
Канаву, где слепой гвоздит слепого,
И даже в ту, мутнейшую из всех,
Канаву расточенья и банкротства,
Где молится гордячке сумасбродство,
Бог весть каких ища себе утех.

Я мог бы до истоков проследить
Свои поступки, мысли, заблужденья;
Без криводушья и предубежденья
Изведать все,- чтоб все себе простить!
И жалкого раскаянья взамен
Такая радость в сердце поселится,
Что можно петь, плясать и веселиться;
Блаженна жизнь,- и мир благословен.

Из цикла «Кровь и луна»

I

Священна эта земля
И древний над ней дозор;
Бурлящей крови напор
Поставил башню стоймя
Над грудой ветхих лачуг -
Как средоточье и связь
Дремотных родов. Смеясь,
Я символ мощи воздвиг
Над вялым гулом молвы
И, ставя строфу на строфу,
Пою эпоху свою,
Гниющую с головы.

Три эпохи

Рыба Шекспира плескалась в бескрайних морях.
Рыба романтиков билась в прибрежных волнах.
Что за рыбешка корчится здесь на камнях?

Византия

Отхлынул пестрый сор и гомон дня,
Спит пьяная в казармах солдатня,
Вслед за соборным гулким гонгом стих
И шум гуляк ночных;
Горит луна, поднявшись выше стен,
Над всей тщетой
И яростью людской,
Над жаркой слизью человечьих вен.

Плывет передо мною чья-то тень,
Скорей подобье, чем простая тень,
Ведь может и мертвец распутать свой
Свивальник гробовой;
Ведь может и сухой, сгоревший рот
Прошелестеть в ответ,
Пройдя сквозь тьму и свет,-
Так в смерти жизнь и в жизни смерть живет.

И птица, золотое существо,
Скорее волшебство, чем существо,
Обычным птицам и цветам упрек,
Горласта, как плутонов петушок,
И яркой раздраженная луной,
На золотом суку
Кричит кукареку
Всей лихорадке и тщете земной.

В такую пору языки огня,
Родившись без кресала и кремня,
Горящие без хвороста и дров
Под яростью ветров,
Скользят по мрамору дворцовых плит:
Безумный хоровод,
Агония и взлет,
Огонь, что рукава не опалит.

Вскипает волн серебряный расплав;
Они плывут, дельфинов оседлав,
Чеканщики и златомастера -
За тенью тень! - и ныне, как вчера,
Творят мечты и образы плодят;
И над тщетой людской,
Над горечью морской
Удары гонга рвутся и гудят…

Сожалею о сказанном сгоряча

Я распинался пред толпой,
Пред чернью самою тупой;
С годами стал умней.
Но что поделать мне с душой
Неистовой моей?

Друзья лечили мой порок,
Великодушия урок
Я вызубрил уже;
Но истребить ничем не смог
Фанатика в душе.

Мы все - Ирландии сыны,
Ее тоской заражены
И горечью с пелен.
И я - в том нет моей вины -
Фанатиком рожден.

Триумф женщины

Я любила дракона, пока ты ко мне не пришел,
Потому что считала любовь неизбежной игрой;
Соблюдать ее правила, кажется, труд не тяжел, -
Но бывает занятно и даже приятно порой

Скуку будней развеять, блеснув загорелым плечом,
Скоротать полчаса за одной из невинных забав.
Но ты встал средь змеиных колец с обнаженным мечом;
Я смеялась, как дура, сперва ничего не поняв.

Но ты змея сразил и оковы мои разорвал,
Легендарный Персей иль Георгий, отбросивший щит.
И в лицо нам, притихшим, ревет налетающий шквал,
И волшебная птица над нами в тумане кричит.

Из цикла «Слова, возможно, для музыки»

I. Безумная Джейн и епископ

В полночь, как филин прокличет беду,
К дубу обугленному приду
(Все перемесит прах.)
Мертвого вспомню дружка своего
И прокляну пустосвята того,
Кто вертопрахом ославил его:
Праведник и вертопрах.

Чем ему Джек так успел насолить?
Праведный отче, к чему эта прыть?
(Все перемесит прах.)
Ох, уж и яро бранил он нас,
Книгой своей, как дубиной, тряс,
Скотство творите вы напоказ!
Праведник и вертопрах.

Снова, рукой постаревшей грозя,
Сморщенною, как лапка гуся
(Все перемесит прах) ,
Он объясняет, что значит грех,
Старый епископ - смешной человек.
Но, как березка, стоял мой Джек:
Праведник и вертопрах.

Джеку я девство свое отдала,
Ночью под дубом его ждала
(Все перемесит прах.)
А притащился бы этот - на кой
Нужен он - тьфу! - со своею тоской,
Плюнула бы и махнула рукой:
Праведник и вертопрах.

V. Безумная Джейн о Боге

Тот, что меня любил,
Просто зашел с дороги,
Ночку одну побыл,
А на рассвете - прощай,
И спасибо за чай:
Все остается в Боге.

Высь от знамен черна,
Кони храпят в тревоге,
Пешие, как стена
Против другой стены,
Лучшие - сражены:
Все остается в Боге.

Дом, стоявший пустым
Столько, что на пороге
Зазеленели кусты,
Вдруг в огнях просиял,
Словно там будет бал:
Все остается в Боге.

Вытоптанная, как тропа,
Помнящая все ноги
(Их же была толпа),-
Радуется плоть моя
И ликует, поя:
Все остается в Боге.

VI. Безумная Джейн говорит с епископом

Епископ толковал со мной,
Внушал и так и сяк:
«Твой взор потух, обвисла грудь,
В крови огонь иссяк;
Брось, говорит, свой грязный хлев,
Ищи небесных благ».

«А грязь и высь - они родня,
Без грязи выси нет!
Спроси могилу и постель -
У них один ответ:
Из плоти может выйти смрад,
Из сердца - только свет.

Бывает женщина в любви
И гордой и блажной,
Но храм любви стоит, увы,
На яме выгребной;
О том и речь, что не сберечь
Души - другой ценой».

XVI. Колыбельная

Спи, любимый, отрешись
От трудов и от тревог,
Спи, где сон тебя застал;
Так с Еленою Парис,
В золотой приплыв чертог,
На рассвете засыпал.

Спи таким блаженным сном,
Как с Изольдою Тристан
На поляне в летний день;
Осмелев, паслись кругом,
Вскачь носились по кустам
И косуля, и олень.

Сном таким, какой сковал
Крылья лебедя в тот миг,
Как, свершив судьбы закон,
Словно белопенный вал,
Отбурлил он и затих,
Лаской Леды усыплен.

XX. «Я родом из Ирландии»

«Я родом из Ирландии,
Святой земли Ирландии,-
Друг дорогой, пойдем со мной
Плясать и петь в Ирландию!»

Но лишь единственный из всех
В той разношерстной братии,
Один угрюмый человек
В чудном заморском платье
К ней повернулся от окна:
«Неблизкий путь, сестра;
Часы бегут, а ночь темна,
Промозгла и сыра».

«Я родом из Ирландии,
Святой земли Ирландии,-
Звал голос нежный и шальной,-
Друг дорогой, пойдем со мной
Плясать и петь в Ирландию!»

«Там косоруки скрипачи,-
Он закричал отчаянно,-
И неучи все трубачи,
И трубы их распаяны!
Пускай колотят в барабан,
С размаху струны рвут,-
Какой поверит здесь болван,
Что лучше там, чем тут?»

«Я родом из Ирландии,
Святой земли Ирландии,-
Звал голос нежный и шальной,-
Друг дорогой, пойдем со мной
Плясать и петь в Ирландию!»

XXII. Том-сумасшедший

Вот что сказал мне Том-сумасшедший,
В роще под дубом дом свой нашедший:
«Что меня с толку-разуму сбило,
Что замутило зоркий мой взгляд?
Что неизменный свет превратило
Ясного неба - в горечь и чад?

Хаддон и Даддон и Дэнил О’Лири
Ходят по миру, девок мороча,
Все бы им клянчить, пьянствовать, или
Стих покаянный всласть распевать;
Эх, не сморгнули б старые очи -
Век бы мне в саване их не видать!

Все, что встает из соли и пыли -
Зверь, человек ли, рыба иль птица,
Конь, кобылица, волк и волчица -
Взору всевидящему предстает
В истинном их полнокровье и силе;
Верю, что Божий зрачок не сморгнет».

Три куста
Эпизод из «Historia mei Temporis»
аббата Мишеля де Бурдей

Сказала госпожа певцу:
«Для нас - один исход,
Любовь, когда ей пищи нет,
Зачахнет и умрет.
Коль вы разлюбите меня,
Кто песню мне споет?
Ангел милый, ангел милый!

Не зажигайте в спальне свет,-
Сказала госпожа,-
Чтоб ровно в полночь я могла
Приникнуть к вам, дрожа.
Пусть будет мрак, ведь для меня
Позор острей ножа».
Ангел милый, ангел милый!

«Я втайне юношу люблю,
Вот вся моя вина,-
Так верной горничной своей
Поведала она,-
Я без него не в силах жить,
Без чести - не должна.
Ангел милый, ангел милый!

Ты ночью ляжешь рядом с ним,
Стянув с себя наряд,
Ведь разницы меж нами нет,
Когда уста молчат,
Когда тела обнажены
И свечи не горят».
Ангел милый, ангел милый!

Не скрипнул ключ, не взлаял пес
В полночной тишине.
Вздохнула леди: «Сбылся сон,
Мой милый верен мне».
Но горничная целый день
Бродила как во сне.
Ангел милый, ангел милый!

«Пора, друзья! Ни пить, ни петь
Я больше не хочу.
К своей любимой,- он сказал,-
Теперь я поскачу.
Я должен в полночь ждать ее
Впотьмах, задув свечу».
Ангел милый, ангел милый!

«Нет, спой еще,- воскликнул друг,-
Про жгучий, страстный взор!»
О, как он пел! - такого мир
Не слышал до сих пор.
О, как он мчался в эту ночь -
Летел во весь опор!
Ангел милый, ангел милый!

Но в яму конь попал ногой
От замка в ста шагах,
И оземь грянулся певец
У милой на глазах.
И мертвой пала госпожа,
Воскликнув только: «Ах!»
Ангел милый, ангел милый!

Служанка на могилу к ним
Ходила много лет
И посадила два куста -
Горячий, алый цвет;
Так розами сплелись они,
Как будто смерти нет.
Ангел милый, ангел милый!

В последний час к ее одру
Священник призван был.
Она покаялась во всем,
Собрав остаток сил.
Все понял добрый человек
И грех ей отпустил.
Ангел милый, ангел милый!

Похоронили верный прах
При госпоже, и что ж? -
Теперь там три куста растут,
В цветущих розах сплошь.
Польстишься ветку обломать -
Где чья, не разберешь.
Ангел милый, ангел милый!

Песня влюбленного

Стремится к небу птица,
Ум к новизне стремится,
Мужское семя - к лону;
Один покой нисходит
К уму и птице сонной,
И к чреслам утомленным.

Клочок лужайки

Кроме картин и книг
Да лужайки в сорок шагов
Что мне оставила жизнь?
Тьма изо всех углов
Смотрит, и ночь напролет
Мышь тишину скребет.

Успокоенье - мой враг.
Дряхлеет не только плоть,
Мечта устает парить,
А жернов мозга - молоть
Памяти сор и хлам,
Будничный свой бедлам.

Так дайте же пересоздать
Себя на старости лет,
Чтоб я, как Тимон и Лир,
Сквозь бешенство и сквозь бред,
Как Блейк, сквозь обвалы строк,
Пробиться к истине мог!

Так Микеланджело встарь
Прорвал пелену небес
И, яростью распалясь,
Глубины ада разверз;
О зрящий сквозь облака
Орлиный ум старика!

Проклятие Кромвеля

Вы спросите, что я узнал, и зло меня возьмет:
Ублюдки Кромвеля везде, его проклятый сброд.
Танцоры и влюбленные железом вбиты в прах,
И где теперь их дерзкий пыл, их рыцарский размах?
Один остался старый шут, и тем гордится он,
Что их отцам его отцы служили испокон.
Что говорить, что говорить,
Что тут еще сказать?

Нет больше щедрости в сердцах, гостеприимства нет,
Что делать, если слышен им один лишь звон монет?
Кто хочет выбиться наверх, соседа книзу гнет,
А песни им не ко двору, какой от них доход?
Они все знают наперед, но мало в том добра,
Такие, видно, времена, что умирать пора.
Что говорить, что говорить,
Что тут еще сказать?

Но мысль меня иная исподтишка грызет,
Как мальчику-спартанцу лисенок грыз живот:
Мне кажется порою, что мертвые - живут,
Что рыцари и дамы из праха восстают,
Заказывают песни мне и вторят шуткам в лад,
Что я - слуга их до сих пор, как много лет назад.
Что говорить, что говорить,
Что тут еще сказать?

Я ночью на огромный дом набрел, кружа впотьмах,
Я видел в окнах свет - и свет в распахнутых дверях;
Там были музыка и пир и все мои друзья…
Но средь заброшенных руин очнулся утром я.
От ветра злого я продрог, и мне пришлось уйти,
С собаками и лошадьми беседуя в пути.
Что говорить, что говорить,
Что тут еще сказать?

Буйный старый греховодник

И так говорит ей странник:
«Дело мое - труба;
Женщины и дороги -
Страсть моя и судьба.
Час свой последний встретить
В нежных твоих руках -
Вот все, о чем смиренно прошу
У Старика в Облаках.
Рассвет и огарок свечи.

Глаза твои утешают,
Твой голос кроток и тих;
Так не утаи, дорогая,
Милостей остальных.
Поверь, я могу такое,
Чего молодым не суметь:
Слова мои могут сердца пронзить,
А их - разве только задеть».
Рассвет и огарок свечи.

И так она отвечает
Буйному старику:
«В сердце своем я не вольна
И полюбить не могу.
Владеет мной постарше Старик,
Безгрешно меня любя;
Рукам, в которых четки дрожат,
Увы, не обнять тебя!»
Рассвет и огарок свечи.

«Значит, врозь наши пути,
Что ж, прощай, коли так!
Пойду я к рыбачкам на берегу,
Которым понятен мрак.
Соленые байки - старым дедам,
Девчонкам - пляс и галдеж;
Когда над водой сгущается мрак,
Расходится молодежь.
Рассвет и огарок свечи.

Во мраке - пылкий юноша я,
А на свету - старый хрыч,
Который может кур насмешить,
А может - кровно постичь
То, что под спудом сердце таит,
И древний исторгнуть клад,
Скрытый от этих смуглых парней,
Которые с ними лежат.
Рассвет и огарок свечи.

Известно, хлеб человека - скорбь,
Удел человека - тлен,
Это знает на свете любой,
Спесив он или смирен,-
Лодочник, ударяя веслом,
Грузчик, тачку катя,
Всадник верхом на гордом коне
И во чреве дитя.
Рассвет и огарок свечи.

Речи праведников гласят,
Что тот Старик в Облаках
Молнией милосердья
Скорбь выжигает в сердцах.
Но я - греховодник старый,
Что б ни было впереди,
Я обо всем забываю
У женщины на груди».
Рассвет и огарок свечи.

Шпоры

Вы в ужасе, что похоть, гнев и ярость
Меня явились искушать под старость.
Я смолоду не знал подобных кар.
Но чем еще пришпорить певчий дар?

Водомерка

Чтоб цивилизацию не одолел
Варвар - заклятый враг,
Подальше на ночь коня привяжи,
Угомони собак.
Великий Цезарь в своем шатре
Скулу кулаком подпер,
Блуждает по карте наискосок
Его невидящий взор.
И как водомерка над глубиной,

Чтобы Троянским башням пылать,
Нетленный высветив лик,
Хоть в стену врасти, но не смути
Шорохом - этот миг.
Скорее девочка, чем жена,-
Пока никто не войдет,
Она шлифует, юбкой шурша,
Походку и поворот.
И как водомерка над глубиной,
Скользит ее мысль в молчании.

Чтобы явился первый Адам
В купол девичьих снов,
Выставь из папской часовни детей,
Дверь запри на засов.
Там Микеланджело под потолком
Небо свое прядет,
Кисть его, тише тени ночной,
Движется взад-вперед.
И как водомерка над глубиной,
Скользит его мысль в молчании.

Джон Кинселла - за упокой миссис Мэри Мор

Горячка, нож или петля,
Пиковый интерес,
Но смерть всегда хватает то,
Что людям позарез.
Могла бы взять сестру, куму,
И кончен разговор,
Но стерве надо не того -
Подай ей Мэри Мор.
Кто мог так ублажить мужчин,
Поднять и плоть и дух?
Без старой милочки моей
Что мне до новых шлюх!

Пока не сговоришься с ней,
Торгуется как жид,
Зато потом - заботы прочь,
Напоит, рассмешит.
Такие байки завернет,
Что все забудешь враз,
Любое слово у нее
Сверкало, как алмаз.
Казалось, что невзгоды - прах,
А бремя жизни - пух.
Без старой милочки моей
Что мне до новых шлюх!

Когда бы не Адамов грех,
Попы нам говорят,
То был бы уготован всем
При жизни райский сад,
Там нет ни горя, ни забот,
Ни ссор из-за гроша,
На ветках - сочные плоды,
Погода хороша.
Там девы не стареют ввек,
Скворцы не ловят мух.
Без старой милочки моей
Что мне до новых шлюх!

Высокий слог

Какое шествие - без ходуль,
какой без них карнавал?!
На двадцатифутовые шесты
прадедушка мой вставал.
Имелась пара и у меня -
пониже футов на пять;
Но их украли - не то на дрова,
не то забор подлатать.
И вот, чтоб сменить надоевших львов,
шарманку и балаган,
Чтоб детям на радость среди толпы
вышагивал великан,
Чтоб женщины на втором этаже
с недочиненным чулком
Пугались, в окне увидав лицо,-
я вновь стучу молотком.

Я - Джек-на-ходулях, из века в век
тянувший лямку свою;
Я вижу, мир безумен и глух,
и тщетно я вопию.
Все это - высокопарный вздор.
Трубит гусиный вожак
В ночной вышине, и брезжит рассвет,
и разрывается мрак;
И я ковыляю медленно прочь
в безжалостном свете дня;
Морские кони бешено ржут
и скалятся на меня.

Парад-алле

Где взять мне тему? В голове - разброд,
За целый месяц - ни стихотворенья.
А может, хватит удивлять народ?
Ведь старость - не предмет для обозренья.
И так зверинец мой из года в год
Являлся каждый вечер на арене:
Шут на ходулях, маг из шапито,
Львы, колесницы - и Бог знает кто.

Осталось вспоминать былые темы:
Путь Ойсина в туман и буруны
К трем заповедным островам поэмы,
Тщета любви, сражений, тишины;
Вкус горечи и океанской пены,
Подмешанный к преданьям старины;
Какое мне до них, казалось, дело?
Но к бледной деве сердце вожделело.

Потом иная правда верх взяла.
Графиня Кэтлин начала мне сниться;
Она за бедных душу отдала,-
Но Небо помешало злу свершиться.
Я знал: моя любимая могла
Из одержимости на все решиться.
Так зародился образ - и возник
В моих мечтах моей любви двойник.

А там - Кухулин, бившийся с волнами,
Пока бродяга набивал мешок;
Не тайны сердца в легендарной раме -
Сам образ красотой меня увлек:
Судьба героя в безрассудной драме,
Неслыханного подвига урок.
Да, я любил эффект и мизансцену,-
Забыв про то, что им давало цену.

А рассудить, откуда все взялось -
Дух и сюжет, комедия и драма?
Из мусора, что век на свалку свез,
Галош и утюгов, тряпья и хлама,
Жестянок, склянок, бормотаний, слез,
Как вспомнишь все, не оберешься срама.
Пора, пора уж мне огни тушить,
Что толку эту рухлядь ворошить!

Черная башня

Про Черную башню знаю одно:
Пускай супостаты со всех сторон,
И съеден припас, и скисло вино,
Но клятву дал гарнизон.
Напрасно чужие ждут,
Знамена их не пройдут.

Стоя в могилах спят мертвецы,
Но бури от моря катится рев.

Пришельцы хотят запугать солдат,
Купить, хорошую мзду суля:
Какого, мол, дурня они стоят
За свергнутого короля,
Который умер давно?
Так не все ли равно?

Меркнет в могилах лунный свет,
Но бури от моря катится рев.
Они содрогаются в гуле ветров,
Старые кости в трещинах гор.

Повар-пройдоха, ловивший сетью
Глупых дроздов, чтобы сунуть их в суп,
Клянется, что слышал он на рассвете
Сигнал королевских труб.
Конечно, врет, старый пес!
Но мы не оставим пост.

Все непроглядней в могилах тьма,
Но бури от моря катится рев.
Они содрогаются в гуле ветров,
Старые кости в трещинах гор.

В тени Бен-Балбена

То, чего аскет искал
Возле Фиваидских скал
И Атласская колдунья
Бормотала в новолунье,
То, о чем, таясь, молчат
Тени, что в тумане мчат
Конной призрачной ордой
Под Бен-Балбенской грядой,
Всадники, чей лик отмечен
Бледностью сверхчеловечьей,
Облеку в свои слова.

Суть их знанья такова.

Человек - в цепи звено,
Ибо в нем заключено
Два бессмертья: не умрет
Ни душа его, ни род.
Всяк ирландец испокон
Чтил бесстрашия закон,
Ибо, встретив меч врага,
Знал: разлука недолга.
Сколько дюжий гробокоп
Землю заступом не скреб,
Все, кому он яму рыл,
Ускользают из могил.

Тот, кто молвил в старину:
«Боже, ниспошли войну!» -
Знал, что если спор велик
И слова зашли в тупик,
Человек мужает враз,
Пелена спадает с глаз.
В битву ярую вступив,
Он смеется, все забыв, -
Ибо даже мудрый впасть
Должен в буйственную страсть,
Чтоб не искривить свой путь,
Выбрать друга, вызнать суть.

Помни, скульптор, верь, поэт:
В модных школах правды нет.
Делай дело - и блюди
Божью истину в груди.
Знай, откуда что пошло:
Измеренье и число,
Форм египетских канон,
Вольный эллина уклон.

Чти превыше всяких вер
Микеланджело пример:
Ведь не зря его Адам
Зажигает кровь у дам,
Кружит головы невест.
Погляди, как точен жест.
Правит творческой рукой
Совершенства сон мирской.

Есть у мастеров старинных
На божественных картинах
За фигурами святых
Дивный сад, где воздух тих,
Где безоблачные выси,
Травы, и цветы, и листья -
Словно грезы, что подчас
Спящих переносят нас
На какой-то остров дальний -
Чтоб, очнувшись в душной спальне,
Знали мы: за явью скрыт
Мир иной. Скрипит, кружит
Колесо… Едва затмились
Вековые сны, явились
Калверт, Уилсон, Блейк и Клод
Новый возвести оплот
В душах, но сменилось круто
Время - и настала смута.

Верьте в ваше ремесло,
Барды Эрина! - назло
Этим новым горлохватам,
В подлой похоти зачатым,
С их беспамятным умом,
С языком их - помелом.
Славьте пахаря за плугом,
Девушек, что пляшут кругом,
Буйных пьяниц в кабаке
И монаха в клобуке;
Пойте о беспечных, гордых
Дамах прошлых лет и лордах,
Живших в снах и вбитых в прах,
Пойте щедрость и размах, -
Чтобы навеки, как талант свой,
Сохранить в душе ирландство!

Под Бен-Балбенской горой
Йейтс лежит в земле родной.
Возле церкви - ряд могил,
Прадед здесь попом служил.
Место сиротливо, пусто,
Нет ни мрамора, ни бюста,
Только камень-известняк
Да завет, гласящий так:

Холодно встреть
Жизнь или смерть.
Всадник, скачи!