Бердичевская анна. «крук» анна бердичевская Кто этот «Я»

КРУК Анна Бердичевская

(Пока оценок нет)

Название: КРУК

О книге Анна Бердичевская «КРУК»

«КРУК» – роман в некотором смысле исторический, но совсем о недавнем, только что миновавшем времени – о начале тысячелетия. В московском клубе под названием «Крук» встречаются пять молодых людей и старик Вольф – легендарная личность, питерский поэт, учитель Битова, Довлатова и Бродского. Эта странная компания практически не расстается на протяжении всего повествования. Их союз длится недолго, но за это время внутри и вокруг их тесного, внезапно возникшего круга случаются любовь, смерть, разлука. «Крук» становится для них микрокосмом – здесь герои проживают целую жизнь, провожая минувшее и встречая начало нового века и новой судьбы. Герои расстаются, но понимают, что останутся друг в друге навсегда.

На нашем сайте о книгах lifeinbooks.net вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу Анна Бердичевская «КРУК» в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

В Грузии самых великих и любимых звали просто по имени. Просто Белла, просто Галактион, просто Ладо. Никто не переспросит - какая Белла, что за Галактион… Просто Белла - значит Ахмадулина. Просто Галактион - значит Табидзе, просто Ладо - Гудиашвили. И это не фамильярность, напротив, знак уважения к поэту, к художнику, к его славе, к бесспорному таланту.

В издательстве Аrsis Books вышла книга рассказов Анны Бердичевской «Масхара», оформленная рисунками Резо Габриадзе и сочетающая реальность с вымыслом. - один из рассказов сборника, опубликованный «ЧасКором» в День Согласия - собрал массу восторженных откликов и комментариев.

Автор этой фотографически точной прозы, писатель и журналист, Анна Бердичевская любит Грузию, в которой, как она сама говорит, провела лучшие годы своей жизни. О своих грузинских друзьях, о сложностях, время от времени возникающих между политиками и народами, а также о своей семье (Бердичевская была ) Анна и рассказывает в эксклюзивном интервью «Частному корреспонденту», украшенному архивными фотографиями из семейного альбома.

- Кто вам делал обложку? Как она возникла?
- Вам понравилась?

- Очень.
- Её, как и иллюстрации к рассказам и повестям, делал Резо Габриадзе. Нас связывает двадцать пять лет дружбы.

Собственно, вся книжка родилась из дружбы и любви ко многим знаменитым и совсем не знаменитым людям, обитавшим в Грузии. Мой переезд из Перми в Тбилиси в 1984 году описан в предисловии, открывающем книгу, оно называется «Птицы Грузии» с подзаголовкам «мемуар». Не хочется повторяться… Но могу рассказать то, что в мемуар не вошло. Просто чтоб вспомнить самой.

Рассказ мой будет правдив настолько, насколько правдива моя память. Память не врет… вот только не всё помнит. Вечно она совершает свой загадочный выбор: помнить или забыть. Я было подумала, что выбор моей памяти это и есть моя судьба… Как бы ни так. Судьба это очень часто именно то, что осталось за пределами памяти. Как часто мы не замечаем своего выбора! По левой дорожке пошли или по правой?.. Так что же, выбор случаен? Не уверена. И хорошо. И правильно. Мой туман в тумане светит, вот и всё. Но все-таки, в моем «мемуар» действительно может оказаться изрядное количество судьбы. Столько, сколько досталось памяти.

Нас с Габриадзе познакомил Андрей Битов (с которым мы познакомились в лифте дома творчества писателей в Пицунде - вначале в лифте, потом на крыше). Там, на крыше, шли семинары почему-то по драматургии. И Битов, как ни странно, призван был их вести.

Кажется, он не написал ни одной пьесы, но это не имело никакого значения. Пицунда, как и публикации в Литературной Грузии, были способом поддержать опальных русских литераторов. И вообще поддержать живую творческую жизнь, прозябающую на бескрайних просторах СССР...

Мы с Андреем Георгиевичем после Пицунды встретились совершенно случайно в Москве. Разговорились. Он стал что-то рассказывать о Резо. Я объяснила – что наслышана, знаю о ком речь, но мы с ним не знакомы, и в театре его я пока не была. Битов удивился очень – как можно целый год прожить в Тбилиси и не знать Габриадзе и его театр. Он сказал – я вас познакомлю.

- И познакомил?
- Исполнено это было так. В те времена существовал на планете запретный плод – роман Набокова «Лолита». Он был запрещен даже в Америке, а в Россию не должен был попасть никогда. У Битова «Лолита» была, и не Самиздат, а небольшая изящная книжка, изданная, кажется, в «Посеве».

Каждый текст - это выбор. Каждое слово требует выбора. Это не значит, что человек, как все представляют себе работу писателя, сидит и перебирает слова - де, писатель работает. А я никогда не работал, все мои тексты написаны набело и очень быстро. Мой антиэлекторат называет меня интеллектуалом, сложным писателем, стилистом, много работающим над словом, - так это всё ложь. Ничего подобного.

Он вручил мне эту книгу для передачи Резо Габриадзе. Это очень по-грузински. Дружба щедра – я это не раз прочувствовала именно в Тбилиси. Конечно же, я в самолете прочла «Лолиту», эту прекрасную и опасную книгу… опасную как жизнь. По прилете в Тбилиси понесла ее в Старый город, лично художественному руководителю и создателю этого чуда - Тбилисского Театра Марионеток – Ревазу Левановичу Габриадзе.

- Как же устроен его театр?
- Театрик был маленький, но даже внешне очень настоящий. С балкончиками, люстрами, с уютным фойе и совершенно волшебной комнатой – мастерской Резо.

В моей книжке, о которой сейчас речь, в повести «Масхара» герой с героиней сидят на крохотной, под стать театру, площади перед зданием, героиня спрашивает героя – что это за маленькая дверца внизу входной двери?

И ее любимый отвечает – это дверца для кукол, после спектакля они могут выйти погулять по Тбилиси. Цитата не точная, честно говоря, я уже не слишком хорошо помню текст, повесть «Масхара» была написана двадцать с лишним лет назад, сразу после событий 9 апреля 1989 года…. Множество раз мы с дочкой и я одна сюда приходили. Мы посмотрели все спектакли, и особенно любили – «Осень нашей весны». Для нас всегда находилось место в зале, даже переполненном.

То, что видит на экране публика, не спектакль - спектакль разыгрывается почти незаметно от зрителя на камеру, а на экран проецируется нечто иное, и в целом действо представляет из себя не столько театральное представление, сколько мультимедийный перформанс. Выполненный на необычайно высоком уровне мастерства, да и придуманный весьма занятно. Пожалуй, даже более занятно, чем, скажем, «Сталинградская битва» Резо Габриадзе, только у Габриадзе был спектакль и была поэзия, а в голландском перформансе поэзии нет совсем.

Не менее прекрасно, чем смотреть спектакли, было стоять с Резо на ажурном кованном балкончике, смотреть, как мороженщик катит свою тележку по брусчатке «театральной площади», или Дудана, жена Робика Стуруа (и это не фамильярность, великого режиссера все в Тбилиси звали Робик) ведет прогуляться французского бульдога по имени Чико. Вернее это он ее ведет….

Сейчас театр реконструирован, я еще не видела его в новом облике. Но пару лет назад наблюдала разгар строительства. Знаю точно, у театра марионеток появилась башня с часами. Маленькая, но настоящая. Несмотря на реконструкцию и театра, и площади сохранился и разросся орех, который мы с Резо посадили 20 лет назад, в разгар войны…

В Москве, всякий раз, когда Резо приезжает, мы встречаемся. Что бы он ни делал, о чем бы ни говорил, его душа и руки заняты лепкой, или рисованием, или живописью.

Рисует Габриадзе тушью на листах ватмана. Десятки маленьких рисуночков на каждом огромном листе. Или на обрывках огромных листов. Он, я думаю, единственный человек, у которого сохранились стальные перья моего школьного детства - «уточка», «звездочка»… впрочем, и гусиное перо тоже в его рабочем арсенале!

В начале нынешнего века Габриадзе проиллюстрировал мою книжку стихов «Тихий ангел», что сделало логичным ее выход в издательстве «БАГАЖ» (Битов, Ахмадулина, Габриадзе, Алешковский, Жванецкий). «Масхара», когда я сказала Ревазу Левановичу, что книга с таким названием готовится к печати, немедленно был проиллюстрирован. Думаю, не только по дружбе, но из-за названия. Древнее слово Масхара – шут - принадлежит многим языкам Евразии. Великое слово.

- Как оно связано с содержанием книги?
- «Масхара» - название первой повести в книге. Для меня, пожалуй, самой важной, написанной летом 1989 года, то есть примерно через три месяца после трагических событий в Тбилиси, когда генерал Родионов танками и пехотой, с участием спецназа атаковал митинг на площади перед Домом Советов.

Родионов - неплохой армейский генерал, думаю, у него не было опыта полицейских операций, он поставил себе задачу не разогнать демонстрантов, а подошел к делу так, как если бы ему предстояло воевать с армией врага. Окружить и подавить танками при поддержке пехоты. То есть, по уставу войны...

Погибли 19 человек, в основном женщины... Это была трагедия. Не только для Грузии, для России не в меньшей степени, хотя до сих пор в России этого многие не понимают... Я не видела бойню, на площади была только утром, почувствовала напряжение и ожидание людей, удивилась тому, что все улочки, ведущие с площади, перегорожены автобусами. Кстати, возможно это был приказ не военных, а местных начальников. Но именно это и превратило площадь в «котел», в который вошли танки и спецназ, и пехота... Юрий Рост снимал тогда на площади, потрясающий репортаж!

Но моя повесть не об этом. Мне представился самый мирный, самый не военный человек - актер, клоун, Масхара (что и означает – шут или шутка). Он - самое «частное лицо», артист, индивидуалист. И стал моим героем. Я понятия не имела - как бы он повел себя, что бы он мог сделать. Я просто шла за ним, воображенным мною на крыльце мазанки в деревне Кара-Джанкой, летом 1989-го.

Масхара, побитый клоун, в моей повести попытался изменить ход истории, он ценою своей жизни пытается найти выход из безвыходного тупика. Он один поступает правильно. Но слишком поздно. Все, что в книге происходит - поиск правильных людей и поступков в безвыходных ситуациях. И первый, главный герой в них – Масхара.

- Почему Грузия занимает такое важное место в вашем творчестве?
- Я прожила в Грузии семь лет, самых значительных в моей жизни, а может и самых счастливых, если не считать детского десятилетия, с пяти до пятнадцати… О том, как я туда попала, отчасти рассказано в предисловии книги, которое называется «Птицы Грузии», с подзаголовком «мемуар». Птицы Грузии долетели до Перми, где я жила со всеми моими друзьями, с дочкой и с мужем.

Первой птицей был Руставели, тяжелый том которого я не столько читала, сколько рассматривала в детстве. Потом, когда наступило для меня тяжкое время, была грузинская девушка из Кахетии по имени Наталья Гончарова. Она привела меня в клуб Госторговли, место в Перми, где крутили лучшие киноленты. И я увидела три фильма - «Не горюй!», «Древо желаний», «Жил певчий дрозд».

Потом еще ряд странных совпадений, подсказок судьбы. В результате с необыкновенной легкостью и совершенно естественным путем я перелетела через Кавказский хребет и приземлилась в Тбилиси на Московском проспекте - на самой глухой окраине, почти в Африке (так называют тбилисцы самую глухую окраину).

Счастье началось не сразу, через год примерно. Но началось. Странно, но самым главным моим достоинством в глазах грузин оказалось то, что я пишу стихи. Такое было возможно только в Тбилиси, где таксисты наизусть знали и щедро читали пассажирам «Витязя в тигровой шкуре». А как там принимали Ахмадулину! И как любили...

- А как там принимали Ахмадулину? И за что её любили?
- За то, что поэт. И красавица, настоящая, с полным и соответствующим внутренним наполнением. Ее там звали меж собой просто Белла. Это было ООЧЕНЬ.

В Грузии самых великих и самых любимых часто звали просто по имени. Просто Белла, просто Галактион, просто Тициан, просто Ладо. Потому что никто не переспросит - какая Белла, что за Галактион… Просто Белла - значит Ахмадулина. Просто Галактион - значит Табидзе. Это не фамильярность. Это знак уважения к поэту, к художнику, к его славе, к бесспорному таланту. А как праздновали ее пятидесятилетие в Тбилиси! Как тридцатилетие Пушкина в 1829-м...

И мне тоже досталось толика славы и любви. Бескорыстной любви, тепла, заботы. Если вы спросите и про меня - за что - я не знаю... Вы лучше не спрашивайте. Ко мне удивительно хорошо отнеслись прекрасные, благородные и щедрые мужчины и женщины. Ни за что. Как бы за то, что я это я.

Мне было в Грузии хорошо. Она меня пленила - в симпатичном, не в военном смысле слова. Бог даст - напишу когда-нибудь свои большие, настоящие грузинские мемуары… Вот станет совсем грустно - и я вернусь хотя бы на бумаге в Тбилиси восьмидесятых годов. Расскажу о незнаменитых и очень знаменитых своих друзьях. Например, о Тенгизе Абуладзе (его тоже меж собой люди звали по имени, просто Тенгиз). И о Вахушти Котетишвили. Об Отаре Нодия... Список длинный…

- Как вы смотрите на нынешнюю ситуацию отношений между Россией и Грузией?
- Есть не одна, а как минимум три ситуации. Как Грузинское государство относится к России. Как Россия (тоже в качестве государства) относится к Грузии. Ну и - как грузины и русские относятся друг к другу.

Про государства я мало что могу сказать, кроме одного, самого простого и очевидного. Грузия и Россия - соседи. А соседи, как бы ни ссорились, все равно помирятся. Даже ближайшая родня, если разругалась, может разъехаться, такое часто происходит. А нам - не разъехаться.

Счастье северной стране иметь южного соседа. Счастье и южной стране иметь северную огромную страну хотя бы в качестве рынка: у них есть то, чего нет у нас, а у нас есть то, чего нет у них.

Так что - помиримся. Все вспомним, все промоем слезами. Хорошо бы только поскорей, чтоб и мне, и всем моим друзьям дожить...

Я была в Грузии два года назад, осенью 2009-го, через год после грузино-южноосетинской войны (несказанного свинства с обеих сторон). В книге моей одна из «частных хроник» - про эту короткую военно-политическую операцию на глазах мирных жителей и в прямом эфире СNN…

Так вот, когда через год после войны ехала в Тбилиси, я не то, чтоб побаивалась, а неприятно было. И что? В Тбилиси звучит русская речь, незнакомые люди останавливались, чтоб поговорить со мной, русской, по-русски. Они соскучились.

У моего друга, грузинского актера, внучка ходит в русскую школу. А семья абсолютно грузинская. Я друга спросила - почему? Он подвел меня к книжному шкафу, а на полках Пушкин, Толстой, Достоевский, Бродский, Битов, Платонов... Друг помолчал и сказал - пусть прочтет то, что я люблю. Вот и все. Что касается уровня жизни...

Я видела много потерянных и бедных людей, которые донашивают пиджаки, юбки, плащи давних, советских еще времен. Но дороги в Тбилиси отремонтированы, новые храмы построены, беженцы расселены, молодежь весела.

Работу найти трудно. Много народу уехало. Многие зарабатывают в России, кормят семьи. Но это все знают. А вот не знают русские, что грузины по нас скучают. И пока живы еще те, кто помнит и скучает - мириться надо. Ведь не разъехаться нам. А всегда жить рядом.

- В вашей книге больше правдивого или сочинённого?
- Трудно сказать. Никакой арифметики не получается. И даже алгебры. Сочиненное, как и не сочиненное - все может оказаться правдой, или - неправдой. Надеюсь, что у меня все правда. Но судить читателю.

И я не хочу да и не смогу»поднять завесу», объяснить как было «на самом деле». Точно могу сказать, что книга «Масхара» - если не считать предисловия - не мемуар и не сборник репортажей с места событий.

Но это МОЯ книга. С моим опытом, моей памятью, моей оценкой событий. Литература всегда дело частное и рукотворное. Но не даром слова «частное» и «честное» так похожи...

Могу только сказать, что прототип рассказа «Контрабандный товар» проживает в Перми, а героиня повести «Сверхпроводимость» - москвичка. А русский доктор - мой друг и действительно живет в Торонто.

Что это меняет? Я уже сказала, что возможно напишу книгу воспоминаний. Но, если уж совсем честно, то вряд ли.

- Почему? Чего вы боитесь? Или «не суди и не судим будешь»?
- Литература - очень нелинейный процесс, и очень целостный, не дискретный ни в коем случае. То есть, как жизнь, по ее образу и подобию. Написанное ХОРОШО - в полной мере живой организм, «новая реальность». Зачем пытаться расчленять живое?

Я не боюсь, а просто всё ещё не могу ответить на ваш предыдущий вопрос - чего в книге больше, правды или сочиненного…

Судите книгу! Как цельный и завершенный живой организм. Мне это будет очень важно, интересно, возможно вызовет споры среди читателей. Это будет настоящая критика, которой осталось так мало в литературном мире. И это очень нехорошо...

Боюсь я, Дмитрий, только одного - согрешить против жизни. Среди грехов такого рода - использование чужих судеб без разрешения, делание публичными людей, которые вовсе к публичности не стремятся.

Кстати, о публичных людях. Давно хотел спросить - какое влияние оказал на ваш стиль ваш бывший муж, Леонид Юзефович?
- Дима, десять лет замужества, да еще в молодые годы, безусловно оказывают какое-то пожизненное влияние на обоих супругов, иначе не бывает.

Брак был счастливым, особенно в последние годы. Леня тогда очень много работал: 26 часов в школе плюс классное руководство. Однако он еще и становился прозаиком, и диссертацию о придворном обряде во времена Ивана Грозного написал и защитил, как говорится, с блеском.

А это Лёня Юзефович получил письмо от своего ученика, Вадика Пентюхова.

Живя в Перми он часто ездил в архивы Москвы и Питера. Руководителем у Лени был Сигурт Оттович Шмидт, человек совершенно блестящий. Помню, он был однажды у нас в гостях...

В те времена в какой-то из библиотек, а возможно в архиве, Леня прочел записки сыщика Путилина, так появилась его серия об этом симпатичном и очень русском сыщике. По одному из его приключений было снято потом два фильма.

И Барон Унгерн тогда же появился. Кстати не все из того, чем Леня тогда занимался, издано или переиздано. Я, например, любила его «Подлинную повесть о правдолюбце Мосцепанове»...

Названо имя обладателя главной премии «Большой книги». Им стал Леонид Юзефович. Именно его роман «Журавли и карлики» жюри решило назвать главной книгой года. В интервью «Частному корреспонденту» Леонид Юзефович рассказал о том, как живётся интеллектуалам провинции, и объяснил, почему многие творческие единицы мечтают перебраться в столицы.

Надо сказать, мы с Юзефовичем начали дружить задолго до женитьбы, познакомилась я сразу со всей его компанией, с которой и сейчас продолжаю дружить: Толя Королев, Володя Виниченко, Вася Бубнов.

Все они учились на филфаке Пермского университета, даже на одном курсе (кроме Володи), все были очень талантливы. Что-то тогда творилось невероятное на филфаке. Тогда же там училась Нина Горланова, Володя Пирожников, Инна Рогова, Таня Тихоновец...

Вот наша пермская компания, вернее ее часть.Снято автоспуском. Здесь и Леня, и четырехлетняя Галька, и друзья - Володя Виниченко поэт, драматург, замечательный детские стихи сочиняет) Его жена Татьяна Тихоновец (театральный критик, эксперт Маски), их сын, трехлетний Рома.

Даже вспоминать счастье. Я была математик, еще и заочница. Правда, писала стихи. Но как-то нас всех снесло тогда, случайно, легко и на всю жизнь...

Что касается стиля...

Если вы о литературном стиле, то я Лениного влияния как-то не замечаю. Трудно сказать. Мы в хороших отношениях. И поводов для общения у нас много помимо литературы - дочь Галя Юзефович, двое внуков - Гоша и Тимоша.

Но мы друг друга читаем. Я, например, с удовольствие прочла его последний роман «Журавли и карлики». А он читал «Масхара».

- И что сказал?
- Похвалил. Подробно. Леня, кстати, приезжал к нам с Галей в Тбилиси. Если бы, Дима, вы читали книжку, я могла бы вам рассказать об этих подробностях, а так слишком путано получится...

Что же касается книжки, то она, на мой взгляд (уже поостывший, несколько месяцев прошло со дня выхода), вся целиком соответствует собственному содержанию.

Она небольшая, прочесть ее можно ну не враз, но в два-три присеста. И картинки Габриадзе очень ей к лицу.

У этого небольшого зданьица есть своя архитектура. Очень простая. События от истории к истории происходят в хронологическом порядке. В том, в каком жила и Россия и Грузия. От событий на площади 9 апреля 1989 до короткой, но жуткой войны 2008-го.

В этом смысле «Масхара» действительно хроники. Но только в этом. В остальном же это просто рассказы и повести, написанные мало помалу за 20 лет и вдруг сложившиеся в книгу о России и Грузии. На самом что ни на есть частном уровне.

Кончается книга разделом «Посвящения», в котором собраны мои грузинские стихи, посвященные друзьям. Некоторые из них года два назад были опубликованы в «Дружбе народов».

Я знаю, что долгое время вы зарабатывали репортажной фотографией. Помогает ли фотографический взгляд писать прозу или же, напротив, расхолаживает?
- «Как мы дышим, так и пишем» - слова Окуджавы, отчасти грузина. Но и фотографии снимаем так же. Занятия разные, однако вполне уживаются, не мешая друг другу.

Сейчас я снимаю редко, потому что никак не могу привыкнуть к цифре. Да и отношусь к ней с большим недоверием. Цифра, это как раз математика, «пиксели», как бы малы ни были - дискретны.

То есть нынешние фото – не жизнь. Глянцевые, холодные мозаики, причем даже кусочки – не настоящие, виртуальные… А снимать на пленку – сейчас дорого, да и хлопотно.

То ли дело литература! Здесь и компьютер – всего лишь инструмент. Сам же процесс вполне живой, жизнь автора, вполне материальная и частная – вот та глина, из которой рождается литература. Как бы ни прихотлив и нов инструмент.

Это как в музыке: мелодия рождается в сердце.

Беседовал Дмитрий Бавильский

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Анна Бердичевская
КРУК

Памяти Сергея Вольфа

I do not know what I may appear to the world; but to myself I seem to have been only like a boy playing on the sea-shore, and diverting myself in now and then finding a smoother pebble or a prettier shell than ordinary, whilst the great ocean of truth lay all undiscovered before me.

Isaac Newton 1
 Не знаю, чем я могу казаться миру, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу, развлекающимся тем, что иногда отыскиваю камешек более цветистый, чем обыкновенно, или красивую ракушку, в то время как великий океан истины расстилается передо мной (Исаак Ньютон).

Часть первая
Человег попал в КРУК

Определился круг знакомых,
Загадочный по сути круг…

Виктор Болотов

День рождения героя

В ночь на 10 октября 2002 года в Москве, неподалеку от Чистых прудов, в подвале Потаповского переулка, в «Круглосуточном клубе», короче, в Круке сидели пять человек, четыре господина и дама. Дама была совсем девчонка и практически отсутствовала. Не ела и не выпивала, почти все время спала, уронив голову на зеленый стол. Но изредка из охапки рассыпавшихся темных кудрей выглядывал ее светлый и зоркий глаз, то левый, то правый, в зависимости от того, какой щекой она пристраивалась к шершавой столешнице. Имя у нее было правильное – Соня. Господ звали Чанов, Блюхер, Давид Дадашидзе (Дада) и Паша Асланян.

Самым пожилым был Чанов. Ему 7 октября исполнилось 29, и он как начал праздновать свой день рождения, так и сидел тут, в подвале, дни и ночи, не меняя стола. Его усидчивость не объяснялась запоем. Он был человек скорее непьющий, хотя в первую ночь после дня рождения пил как пьющий. Но и следующим утром ему не захотелось домой. И следующим. Потому что именно дома хандра вселилась в него.

Хандра в канун дня рождения. Чанов знал, что так и положено, теорий уйма, и собственная практика подтверждала. После дня рождения должно полегчать, просто надо держаться на людях. Однако день рождения миновал, а все не легчало, и Чанов не покидал Крук. Будто пересиживал ненастье или ждал лошадей на почтовой станции. Он то подмерзал в колючем своем свитере, то в нем же парился, пил чай с молоком и без сахара, иногда выкуривал полсигареты, каждые семь-восемь часов независимо от времени суток заказывал борщ, или грибной супчик, или горшок русского жаркого. Он теперь здесь жил , настолько жил, что название клуба превратилось в название места – как Истра или Коломна, просто Крук… Изредка Чанов поднимался, потягивался, удалялся в мужскую комнату, полоскал зубы и горло, умывался, фыркая холодной водой, чувствуя под рукой матереющую щетину, и возвращался за стол. Изредка он заказывал рюмку водки или чашку кофе. И практически не спал.

Званые гости Чанова после первого вечера разбежались, новые компании в Круке исчезали как бы навек, а то и вправду навек. А эти четверо, незваные, завалились в Крук в день рождения героя в полночь, а к утру оказались последними, кто оставался с Чановым. К полудню и они разбрелись. Чанов остался один. Он дремал, откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, обняв себя как последнюю свою и безнадежную любовь, или впадал в забытье, уронив голову на стол, как та лохматая Соня. Но, странное дело, эти его гости, новенькие и незваные – они вернулись. Были они, возможно, как-то связаны, переговаривались о чем-то понятном друг другу. Чанов не вникал. И они, бог их знает, на именинника как бы уже и не смотрели, потому что насмотрелись. Но уходя, возвращались. К нему.

На третью ночь в помутившейся от недосыпа чановской голове нечто произошло. Компания сложилась в картинку. Картинка была видна словно бы сверху, чуть со стороны, как видят жизнь после жизни. Зеленый прямоугольник стола плавал во мраке, вокруг неподвижные гости. «Карты!» – разглядел Чанов. И голос в пустой голове грянул негромкий, но внятный:

– А в ненастные дни собирались они часто… гнули – бог их прости! – от пятидесяти на сто… и выигрывали, и отписывали мелом… так в ненастные дни занимались они делом… 2
 Эпиграф к «Пиковой даме» А. С. Пушкина.

«Потому что бездельники», – подумал-таки Чанов, объединив сразу и тех, кто гнул от пятидесяти на сто, и себя со своими гостями. В центре картинки он обнаружил круглую лепешечку сургуча. Зеленая столешница преобразилась в конверт плотной бумаги. «Что в конверте?» – задумался не пьяный, не трезвый, не спавший, состарившийся на год, с онемевшими ногами новорожденный. Где-то по картинке наверняка бегает курсор, стоит щелкнуть «мышкой», и конверт раскроется. А «мышка» – у кого?.. «Да у меня, у меня!» – раздраженно сказал Чанов, даже не заметив, вслух или про себя. На конверте зажглась важная надпись:

человег попал в крук

Эта надпись (даже ошибки в ней) объяснила буквально все… но что именно, Чанов тут же забыл. А надпись погасла. Он понял, что не поспевает за игрой. И сказал игре стоп . Вгляделся в гостей, действительно оказавшихся плоскими, но подробно прорисованными картами. У каждой была своя масть. Что за штука – масть ?.. Внешность? Кодекс правил? Судьба? Нет… А также не возраст, не раса, не род занятий. Бубны… трефы… самый румяный – бубновый валет… «Все они молоды, – отметил Чанов. – Я нет. Я не молод». И тут же с горечью, но и со злорадством подумал: «Зато у меня мышка». Однако стоило лишь вспомнить о ней, лишь вознамериться отыскать, чтоб пошевелить, а то и щелкнуть ею хотя бы вон того бубнового валета – как карты и конверт, вся так удачно сложившаяся картинка рассыпались вмиг с шуршащим треском.

Но гости остались.

Хозяин игры очнулся, нервно зевнул. Или он пообещал им чего? Нет, не обещал, – подумал твердо. Но, вспомнив выпитое, засомневался. Мог! Хотя бы в первую ночь, когда особенно был печален и свободен. Вот именно что свободен, в день своего рожденья он ни в ком не нуждался! А в ночь и подавно. Он выпивал себе и все говорил, говорил… Неизвестно кому, но получалось – вот этим, молодым, которых не выбирал. Однако что-то свое вкладывал же он в их нежные, излишне оттопыренные и заостренные, как у эльфов, уши… Или не свое?.. Он чувствовал, что речь его летела, как леска с блесной, без всяких видимых затруднений, на всю катушку, Чанов не выковыривал слова из собственной пустотелой головы, а как бы со свистом забрасывал спиннинг в мерцающий сумрак подвала. И слушатели каждое его слово, именно как рыбку, провожали глазами.

Он говорил об осени в городе и в деревне; говорил о зиме в деревне и в городе; о следах на снегу, на мокром песке и на вязкой глине; о том, как все превращается в текст. О тексте как преображении… И снова о глине и глиняных табличках вавилонян, о бересте, о пергаменте; о ткани, о суровых нитях основы, о ритме; о языке первоисточника, в частности русском, но и о латыни, которую в университете знал на твердую четверку, да года три как позабыл, только вкус во рту остался. Он говорил о совпадениях как бы случайных. Об именах; о псевдонимах; об авторстве. О заимствовании и плагиате. О гениях. Не велел путать гения и пророка. Говорил о зависти. О высокомерии (т. е. о высокой мере по отношению ко всем, но в первую очередь к себе – не путать с чванством!). Он говорил о славе, но особенно яростно об удаче и об успехе. О движении, о времени, о теории относительности с исторической точки зрения; об участниках событий и о наблюдателях. О кино. О спецэффектах. О новых компьютерных играх, о старых карточных играх и просто о детских играх. О победе как о беде; о соблазне и грехе; об искуплении; об ангелах; о падших ангелах и о женщинах падших. О воде; о безводных пустынях, об Африке; о лишнем и необходимом; о тихих жирафах, о том, что у жирафов с их изумительной шеей, в бесконечном их горле – не нашлось места связкам, нет у жирафов гортани, и голоса нет… Он говорил о долге, говорил о порядке, но и о хаосе; о хаосе – если смотреть изнутри, из хаоса; и зачем-то приплел Птолемея с Коперником, причем утверждал со страстью, что один другого не лучше… но и не хуже! Он говорил о форме и содержании – что это почти одно и то же, как энергия и масса; но в этом «почти» прячется бездна. И вообще, то есть – всегда! – в «почти» прячется бездна. Потому что даже малая часть бесконечности – бесконечность, такие дела… Он говорил о сущем на земле, если в нем не участвуешь, если ты наблюдаешь как бы со стороны, издали. О столпниках и молчальниках говорил. О предназначении. О буддизме и конфуцианстве. И что они сошлись, не сливаясь… как Арагви и Кура!.. И вдруг поразмышлял о китайцах, которых живьем хорошо знал одного – из двух миллиардов… или уже из трех?.. О японцах, которых разве что читал по-русски или видел в кино… или в ящике… или в Москве, в музеях, где они, несмотря на запреты, сверкали блицами инопланетных фотокамер – собирали свидетельства . Он говорил о странной человеческой страсти собирательства и фиксации, о коллекционировании. И, опять-таки, он говорил о цивилизации, о кинематографе – «волшебном фонаре», – каким тот был когда-то, чем хотел стать и чем стал теперь. Он спрашивал окружающих – что такое теперь, надолго ли оно?.. И демонстрировал на наглядных примерах, как теперь внезапно заканчивалось в разных частях планеты и в разные исторические эпохи. Реальность совершала скачок. Возможно, и в этот миг – совершает! А мы и не догадываемся… Он объявил внезапно, что документальные черно-белые фильмы и есть настоящая литература, что они не более и не менее чем текст, как отпечатки птичьих лапок на снегу… скоро фильмы и начнут называть текст… но – совершенно напрасно!.. И он объяснял – почему: потому-то настоящий текст не содержит времени, и его нельзя перемотать задом наперед… И дальше говорил…

Слова, слова, слова. Каждый из четверых его незваных гостей не обязательно слушал, не всегда догонял, но будто ждал чего.

Чанов не говорил о любви, о смерти, о Боге, и то хорошо.

Но даже смутное воспоминание о сказанном с седьмого по девятое октября – в ночь на десятое вызвало в нем омерзение. От этого публичного сблева ему даже полегчало, но воспоминание было унизительным до дурноты.

Ему хотелось, как в детстве, сказать: это не я!.. Он неведомо как и чего наглотался за двадцать девять лет, а сейчас все сразу и вернул… осталось отвратительное чувство стыда… Как у маленького Алеши из сказки «Черная курица3
 «Черная курица, или Подземные жители» – волшебная повесть для детей Антония Погорельского (Алексея Алексеевича Перовского), написанная в 1829 году. Первое авторское произведение литературы для детей на русском языке.

», бедный этот мальчик бойко тараторил на уроках домашние задания, которых не учил вовсе. За что и был наказан срамом, поркой и угрызениями совести…

Ну ладно, его вывернуло. Но ведь сам-то должен был остаться? Однако кому – должен?.. И кто этот – сам ?

Вот что получилось: Кузьма Чанов в подвале Крука для себя самого оказался пустым местом.

Но эти-то четверо – чего на него так вылупились, то есть наоборот, совсем не глядят?! И сидят тут ? Что за дела?! Чанов, спасаясь, попытался взглянуть на дело со стороны, подумать о себе в третьем лице. Вот же он, существует: некто Чанов, маркер, зрелый командир космического корабля в окружении неопытного экипажа, роковой соблазнитель юных душ… ловец человеков… фффу-у-у… «Нет. Просто какой-то пожилой хрен, почему-то Чанов…» – так сам себе сказал он.

Действительно, Чанов пожил и к двадцати девяти годам стал заурядной экзотикой, одним из каждых двадцати трех на тысячу, если верить статистике «Форбса» (а может, двухсот тридцати на тысячу?.. какая разница!), жителей свободной Европы. Он стал – рантье . Господином, создавшим капиталец да и сбывшим его с рук в какой-то перпетуум-мобиле , во временный вечный двигатель, в довольно надежное, хотя и в чужое, неинтересное место. Теоретически до конца лет он мог теперь стричь и стричь с капитальца купоны. Не такие, чтоб… но и не жалкие. Достаточные. Вполне достаточные, чтобы не влипнуть, но жить. Однако этот объективный успех, эта окончательно достигнутая жизнь перестала Чанова занимать. Дело он, какое-никакое, сделал… но, что ли, предназначения не выполнил. Гордость до сих пор не входила в число грехов или добродетелей Чанова. Он не настаивал на предназначении. Его вроде бы устраивала праздность… Но чувство – не размышление, чувство не передумать и не отменить, потому что оно независимая и реальная реальность. А чувство на четвертые сутки возникло у именинника такое: за зеленым столом Крука ему сдали три, нет, четыре, если считать сонную Соню, новенькие карты из свежей колоды… Или все-таки это он сам что-то кому-то сдал?

Кто этот «Я»?

На третьи сутки пустоту в Чанове что-то принялось потихоньку замещать, вытесняя и отвращение к себе. Он почувствовал, каким, можно сказать, историческим делом здесь в Круке занимается. Пространство и время в подвале клубилось безразмерное. И скажешь – КРУК – будто орех зубами расколешь… Вечность напролет сидишь здесь, как в театре, и видишь разных незнакомых людей, они движутся по своему загадочному кругу, но в конце концов, как актеры, выходят на сцену из левой кулисы, играют свою маленькую роль в твоей жизни и уплывают в правую кулису. А некоторые люди, которых ты, впрочем, тоже не знаешь, вдруг выпрыгивают со сцены как бы прямо к тебе, в зрительный зал, и ты – не против. То есть тебе любопытно. А ведь это значит, что ты – есть.

Ты сидишь, общаешься с кем Бог послал, и… и, одновременно, словно историческое кино про себя, тоже малознакомого, смотришь. Это кино – твоя память и случайные мысли, они одновременно крутятся в твоей голове. Ты отвлекаешься слегка на удовлетворение незамысловатых потребностей. Не только желудок и мочевой пузырь, но и голова твоя время от времени чего-то все-таки уже сама хочет – рассмотреть чью-то физиономию или услышать голос сидящего за твоим столом совсем новенького человека. И вот еще вдруг – в гортани просто судорога какая-то, и ты задыхаешься, но гортань, будто освободившись от тебя, начинает что-то такое немыслимое озвучивать. И остановиться не может! Пока не пересохнет. Да кто она такая, что за штука такая, вовсе не обязательная! Гортань… Орган речи… Кого и почему она вдруг сочла необходимым озвучить?! И Чанов как бы припомнил, что в нем есть нечто большее, чем он, и не вполне ему принадлежащее. Платон об этом писал, вот кто! В одном знаменитом диалоге, где Сократ доказывал другу своему Федру существование и бессмертие души… Но это было академическое, платоновское знание.

Так вот: настоящее, свое собственное, нет, еще не знание, но недоумение – начало замещать чановскую хандру. Особенно когда он, много лет молчавший, расслышал то, что громко и уверенно транслировала его гортань, а также подключившиеся к ней язык и губы… После приступа отвращения и пустоты многое из услышанного от самого себя он понял как важную новость, и даже присвоил. Хотя и не сразу, да и не вполне. Вот что еще: четверо его гостей-незнакомцев тоже присваивали говоримое Чановым. Прямо засасывали. Чанов впоследствии нет-нет да и слышал от гостей нечто очень знакомое, и он сомневался: «Это же вроде я сам говорил и думал»… И тут же снова себя останавливал: «Да кто ж это – я?.. Кто таков?!»

Но именно в Круке черно-белую, небрежно смонтированную и драную фильму про это «я» все крутил и крутил и крутил, пропуская сквозь луч света, неизвестный Чанову, путающий порядок частей, неутомимый и рассеянный Киномеханик …

Ранним утром 10 октября в подвале Круглосуточного клуба по имени Крук Кузьма Андреевич Чанов не заметил – как, но почувствовал, что оказался на кончике луча. В старые времена этот лучик называли перст Божий .

Красивый!

Чанов подозвал бледного мальчишку официанта и заказал пять кофе. Компания встрепенулась. Экипаж почувствовал, что его заметили. И сосчитали. Даже девчонка открыла глаза, приподняла голову и оперлась на руку.

– Я, пожалуй, – сообщил Чанов компании, – хочу домой.

И вопрос задал:

– Что за погода на поверхности жизни?

– Тепло, – сказал Блюхер.

– Снег идет, – сказала Соня.

– Потому и тепло, – согласился Паша Асланян.

– Что вы имеете в виду? – вежливо переспросил Пашу Давид Дадашидзе.

Глаза у Асланяна были ярко-коричневые, круглые, как у щенка. Вот он улыбнулся, и оказалось, что и зубы у него щенячьи – крупные, белые и неровные.

– Я хочу сказать, что когда поздней осенью выпадает долгожданный снег, всегда как бы теплеет. Про это стихи есть: «После холода стало теплей, и пороша упала невинная, а на ней, как на белом холсте, клюква, ягода зимняя…»4
 Стихи Натальи Чебыкиной.

– Ваши стихи? – спросил Чанов.

– Нет. Одной женщины. Ее уже на свете довольно давно нету.

– Как и слова пороша, – заметил Блюхер.

– Вы и сами, кажется, поэт? – продолжал интересоваться Дада.

– Да, я поэт, – согласился Пашенька. – И чо?

Принесли кофе.

Чанов пригубил, и глаза его ожили, мир вокруг обрел краски. Привычное чудо первого утреннего глотка кофе.

– Прочтите что-нибудь. Из своего.

Чанов не попросил поэта, а повелел, как власть имеющий . И сам это отметил.

– Можно я встану? – сразу же отозвался Павел и тут же встал. Оглядел зал.

В глухой этот почти что утренний час в Круке было практически пусто. Только за дальним столом миловалась парочка да поближе с книжкой в руках клевала носом буфетчица, она же бармен, библиотекарь и кассир Лизка, студентка Вышки.

– Пашенька, прочти про красивого! – попросила Лизка.

Естественным показалось Чанову то, что поэт посмотрел на него, словно спрашивая разрешения, словно рассчитывая, что Чанов разрешит именно про красивого . И Чанов разрешил, отставил чашку и подпер рукой слегка гудящую голову.

– А можно я встану повыше? – спросил Паша и тут же встал на табуретку. Она шаталась. – Лизка, она шатается. Можно я на стол встану?

Лиза вытянула из проволочной корзинки вчерашнюю «Независимую газету» и метнула на доски стола, не того, за которым все сидели, а крайнего, синего, у стенки. Паша по табуреткам и стульям дошагал до указанной Лизкой сценической площадки, аккуратно встал заскорузлыми ботинками на газету и, выкрикнув название произведения – КРАСИВЫЙ!5
 Стихи Павла Чечеткина.

– прочел с яростью:

И нет мне покоя от бешеных дур,
Как будто я их арканю.
– Сударь, к вам тут царевна Будур…
– Гони ее на хрен, в баню!

Стою ли на стреме, иду ли в разгул,
Топчу ли полы на обедне,
До слуха доносятся грохот и гул
В моей бесконечной передней.

Гляжу в зазеркалье и вижу вопрос
В любой пролетающей мине,
Но молча глотаю дымок папирос
И булькаю водкой в графине.

А где-то на крыше, на свальне котов
Сидит и хохочет принцесса,
Сдрочившая сто пятьдесят каблуков
От города Пелопоннеса.
О Боже, зачем я красивый такой!

Паша замолчал, искренне и горестно схватившись за голову. Действительно – зачем?!

И через секунду спрыгнул в оторопевший немноголюдный зал, прошел стремительной походкой, строгий и спокойный, к зеленому столу и сел рядом с Чановым.

– Павел, откуда вы родом? – неожиданно для себя спросил Чанов.

– Из Чердыни, – был ответ. А следом и вопрос был задан:

Вот. Чанов был позван. Задумавшись секунд на несколько, Кузьма Андреич спросил поэта:

– Не хотите ли пройтись?

Павлуша рванулся к гвоздю в стене, на котором висела ветровка, и вышел из Крука вслед за Чановым. Ему показалось, что это его, Пашу, позвали.

Да так ведь оно и было.

Волчица Дуня

Вот они идут по Покровскому бульвару, Чанов дышит, просто надышаться не может, и так ему свежо, так ясно видно, что происходит в нем и вокруг. И хандры – никакой. Отпустило… Пусто и чисто на душе, ни одной мысли или заботы в голове. Одно только удивленное чувство – что именно попал в КРУК . Крук этот был и окружность, и шар, и орбита, и пространство, ею описываемое, и центробежная с центростремительной силы… И луч, то есть в некотором смысле перст Божий, его, Кузьму Чанова, в этот Крук определивший… Но главным было отчетливое чувство, что вот-вот начнется иное время , заполненное какой-то неведомой пока затеей. Хорошей. Лучше прежних затей. Занятнее… Горячее… Страннее… Но все это, впрочем, потом… Скоро… Завтра…

А Паша, то забегая вперед, то приотставая от Чанова, шагавшего ровно и напористо, говорил почти без умолку. Но не раздражал. Опустевшее сознание заполнялось как-то по-новому. Углерод души менял кристаллическую решетку, как бы из пепла в алмаз… несомненно, реакция была связана с холодной свежестью, первым снегом, жидковатым светом пустынного октябрьского неба, с потоком слов, вылетающим из юного стихотворца… Но все равно происходившее было необъяснимо и… пожалуй… грандиозно!

Они уже шли над темной Москвой-рекой по мосту, с которого, если посмотреть направо, виден Кремль. И они посмотрели направо.

Мрачное и волнующее предстало им зрелище на осеннем рассвете. В мусоре культурных наслоений, в медленно просыпающемся повседневном муравейнике поздней осени – крепость. Средневековая, построенная с размахом, рассчитанная на вечность. Темно-красная крепость с зубчатой стеной и бойницами, с башнями – гранеными или круглыми, приземистыми или многоярусными – под островерхими зелеными шатрами, увенчанными то рождественскими звездами, то золотыми двуглавыми орлами… Ни одной одинаковой башни, но все – совершенно одной породы и качества, как елки в одном бору. И уж точно не было больше нигде в мире такого бора. Нигде больше не росли такие вот могучие каменные ели с темно-красными стволами и сочно-темно-вечно-зелеными конусами крон… А внутри крепости, за высокими итальяно-китайскими зубчатыми стенами – легкие, как облака, бело-розовые на рассвете – соборы, с колокольнями, с матово-золотыми шеломами куполов и сияющими, подробно вырезанными затейливыми крестами, попирающими полумесяц. Соборы в бору… И все это в утреннем, как бы снизу бьющем, теплом свете, да на фоне сизого, ненастного неба…

– Утро красит ровным светом… Сердце родины моей… – услышал Чанов голос Паши. – О, какое сердце… О!.. Круто!..

«Нежным светом красит, – подумал Чанов. – Поэт… А слов-то не знает… Вон как его распирает…». И догадался вдруг: оттого ведь и поэт, что слов не знает. Именно ему предстоит слова найти , потому что именно он – хочет сказать …

Тут же, как будто подслушав, Паша сознался:

– Я совершенно ничего выразить не могу. Болтаю всякую чушь. Стихи писать – это для меня единственный, вы понимаете, Чанов, единственный способ хоть иногда, хоть что-то действительно высказать. Вот мука-то… Правда?..

Павлуша отвернулся от Кремля, забежал вперед и заглянул в лицо Чанову, прямо-таки остановив его на мосту:

– Давайте я вам сейчас историю расскажу, про волчицу Дуню.

И рассказал, очень просто. Не отпустил Чанова с моста, заставив почувствовать пронизывающий холод этого, будто бы теплого по первому снегу, предзимнего утра.

Дуня жила в Чердыни у соседей. Сосед был охотник, подстрелил волчицу, а троих волчат принес домой. Выжила из волчат только Дуня. Две хозяйские собаки – строгая лайка и бестолковый ласковый сеттер – поначалу ее не полюбили, особенно лайка. Всякий раз, когда волчонок совал свою лобастую голову в миску, а то и просовывал под собачью лапу влажный нос, пробиваясь холодной ночью к теплому подбрюшью густошерстной и опрятной лайки, та просто изнемогала от отвращения, от острой вони, источаемой Дуней, от непереносимого для лайки волчьего духа. Но вскоре сдалась, приняла, простила. И вылизала, чтоб не воняло. Все-таки Дуня была щенком, хоть и волчьим. Сосед-охотник успокоился за судьбу волчонка и выдворил его из запечья под крыльцо, где Дуня стала жить с собаками.

Через полтора месяца лайка начала выводить Дуню в свет. Дети соседские, с ними и Паша, в Дуню влюбились. Она была щенок щенком, но все-таки волчица в полном смысле. Она была и на вид, и на ощупь – настоящая, не домашняя, дикая зверушка. Мосластая, животастая, но тощая, с шершавой дикорастущей шерстью, со слишком крупными лапами, с хвостиком, всегда поджатым, с постоянно вращающимися, как локаторы, острыми ушами…

«Дуня, почему у тебя такие большие уши?» – спрашивали у зверушки дети. И зубов у нее было куда больше, чем нужно, про запас. И глаза… О, какие это были глаза. Уклончивые и внимательные, обведенные черным, чуть раскосые и светло-карие…

Три странных этих слова Паша выговорил с глубоким чувством, как о себе. Вздохнул и снова продолжил.

Взрослея, Дуня попробовала определиться. Собаки охраняли дом. И она это могла, легко!.. Только ведь она была по природе своей куда серьезнее собак, ответственней. И слух, и нюх у нее были в десять раз острее. И вот, представьте себе, какая мука: собаки под крыльцом дрыхнут, храпят даже, и не чуют, что вокруг в мире делается. Даже умная лайка ухом не ведет, потому что знает по опыту, где ее дело, а где не ее. А у Дуни – какой опыт? Она не спит, все слышит, где кто по улицам шляется, у кого что в горшках варится, где мышь крупу ворует и куда ведьма под луной летит. И страдает Дуня невыносимо от невыполненного своего собачьего долга – голосом не владеет! Лаять не умеет… Но она справилась, научилась.

– Лаять? – не поверил Пашеньке Чанов.

Павел не это хотел сказать. Гораздо лучше придумала волчица Дуня.

Когда от ночных шорохов и подозрений ей становилось невыносимо, она хватала зубами за нос глупого и доброжелательного сеттера, подрагивающего во сне от сказочных снов с погонями за зайцами, и сеттер пугался, взвывал спросонья и гавкал гулким басом раз-другой. Дуня строгой лайкой воспользоваться ни разу не решилась, она лаяла легкомысленным сеттером. После чего успокаивалась и засыпала…

Паша открыл было рот, чтобы продолжить рассказ про Дуню, но Чанов прервал.

– Стоп, – сказал он. И повторил: – Стоп!

Чанов спрыгнул с тротуара на проезжую часть, обогнул загородившего ему тротуар поэта и стремительно пошел, почти побежал под уклон моста, так что Паша едва поспевал за ним. Чанов был взволнован. И еще он промерз до костей. И еще он смертельно хотел спать, просто сознание терял. И все-таки знал, что еще вернется к этой волчице, что история не только осталась недосказанной, но что она важна, слишком важна и не случайна.

Скачками, как на пружинах, долетели Чанов с Пашей до «Новокузнецкой» станции метро, которая как раз и открылась, и народ в нее потянулся понурый, еще дремотный, и, стало быть, утро в самом деле наступило, обычное московское утро, буднее.